Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю - Наталья Лебина

Идеология – стержень всей советской действительности – и ее материализованная реальность (санитарные, жилищные, коммунально-финансовые нормы) позволяли использовать квартиру, комнату, угол как механизм воспитания новой советской ментальности. Число коммунальных квартир в крупных городах продолжало расти. Советский Союз победил во Второй мировой войне, создал атомную бомбу, а быт «вороньих слободок» по-прежнему оставался гнетуще тяжелым и унизительным для человеческого достоинства. Формирование «коммунальных тел» оказалось значительно проще осуществлять насильственными методами без соблюдения цивилизованных границ телесности.

ГЛАВА 3. ОДЕЖДА КАК СРЕДСТВО СОЦИАЛЬНОГО ПОДЧИНЕНИЯ

Нормированное распределение как важнейшая характеристика социальной политики большевиков коснулось и традиционной составляющей вещно-бытовой сферы повседневности – одежды. Крупнейший социальный теоретик П. Бурдье подчеркивает, что «социология должна действовать, исходя из того, что человеческие существа являются в одно и то же время биологическими индивидами и социальными агентами…»291. Действительно, личность обладает не только духовностью, она имеет тело, которое является посредником между индивидуальным и общественным.

Социальные тела располагаются в конкретном физическом и историческом пространстве. Эпоха оставляет на них, как на чистых листах бумаги, свой символический социальный код, определенный закон времени, основанный на нормативных и нормализующих суждениях. Шрамы, увечья, следы пыток, татуировки – самое яркое выражение записей такого рода. Место личности в общественной иерархии во многом определяется одеждой. Московская исследовательница Н.Н. Козлова совершенно справедливо отмечала, что «одежда может быть рассмотрена в качестве инструмента, посредством которого тела подчиняются социальному правилу»292. Таким образом, платье само по себе – определенная норма, имеющая материальное выражение и ментальное содержание. В семиотическом контексте предметы гардероба обладают ярко выраженным знаковым содержанием, которое как бы кодирует принадлежность к той или иной социальной группе. И, конечно, выбор внешнего облика – достаточно активное выражение социальной ориентации человека и демонстрация его социокультурной принадлежности293.

Ю.М. Лотман писал: «Принадлежность к дворянству обозначает и обязанность определенных правил поведения, принципов чести, даже покроя одежды. Мы знаем случаи, когда “ношение неприличной дворянину одежды” или также “неприличной дворянину” бороды становилось предметом тревоги политической полиции и самого императора»294. Манера одеваться – одна из форм выражения подчинения нормам конкретного общества. В последнее время отечественные историки стали обращаться к изучению проблем моды. Знаковым событием можно считать появление книги заместителя директора Института российской истории РАН С.В. Журавлева, написанной в соавторстве с финским социологом Ю. Гроновом295. Правда, основная ее часть посвящена послевоенному периоду советской истории. Кроме того, авторы концентрируют свое внимание прежде всего на административно-организационной стороне развития моды СССР, в большинстве случаев игнорируя вопросы властного дисциплинирования с помощью одежды. Значительно чаще о специфике советских норм в сфере внешнего обличья населения пишут авторы журнала «Теория моды» и особенно Дж. Бартлетт, недавно опубликовавшая книгу о моде в СССР и Восточной Европе296.

«Оставим буржуев в комнатных туфлях»

Внешний вид уличной толпы и ее отдельных представителей являет собой систему искусственно созданных знаковых элементов, наполненных определенным смыслом. Уже осенью 1917 года на улицах крупных российских городов невозможно было встретить ни людей, одетых в блестящие офицерские мундиры, ни нарядных дам в шляпах и кружевах. Н.Н. Берберова вспоминала: «Женщины теперь все носили платки, мужчины – фуражки и кепки, шляпы исчезли: они всегда были общепринятым российским символом барства и праздности, теперь могли в любую минуту стать мишенью для маузера»297. Мало кто из горожан стремился украсить себя с помощью одежды. Напротив, она должна была помочь затеряться в толпе, скрыть явно выраженную социальную принадлежность, а по возможности и подчеркнуть лояльное отношение ее владельца к большевикам298. Но в данном случае внешний облик толпы являлся результатом определенных стратегий выживания, выбираемых индивидуально. В эпоху военного коммунизма ситуация усугубилась под воздействием как осложнившейся хозяйственной обстановки, так и нормативных суждений новой власти.

Знаменитый английский писатель-фантаст Г. Уэллс, посетивший Советскую Россию осенью 1920 года, за несколько месяцев до введения нэпа, был поражен видом почти умирающих главных русских городов, улицы которых угнетали своей пустынностью, а редкие прохожие – жалкой, потрепанной одеждой. «Люди обносились… – написал Г. Уэллс в книге «Россия во мгле». – Вряд ли у кого… найдется, во что переодеться»299.

Оборванство уличной толпы в 1918–1920 годах не удивительно. Легкая промышленность страны пришла в упадок. Даже в Петрограде, несмотря на отсутствие военных действий, полностью прекратилось изготовление гражданской одежды. Обувные предприятия в начале 1921 года производили в 7,5 раза меньше продукции, чем в 1913 году. Перестало функционировать большинство текстильных фабрик. Швейные же предприятия Советской России, объединенные в комитет «Главодежда», в основном шили обмундирование.

Экономические проблемы усугублялись политикой нормированного распределения, которая в 1918–1920 годах нашла выражение в конфискации предметов одежды у представителей бывших имущих классов. В Петрограде, например, еще осенью 1918 года был принят специальный декрет об изъятии у нетрудовых элементов теплых вещей, якобы для нужд фронта. «Красная газета» писала: «Все должно быть отнято у тунеядствующих буржуев. Если понадобится, мы оставим их в одних комнатных туфлях, а лучшую теплую обувь и одежду отправим на фронт»300. Но часто в разряд «тунеядствующих буржуев» попадали люди, не только много сделавшие для России, но и вполне лояльные к новой власти.

Именно в такой ситуации оказался первый ректор Петербургского политехнического института, ученый-физик князь А.Г. Гагарин. В марте 1918 года он выехал из Петрограда в Москву. Сюда вслед за большевистским правительством была отправлена большая часть научно-исследовательского оборудования Научно-экспериментального физического института, где в это время трудился А.Г. Гагарин. Квартиру, в которой хранилось имущество семьи бывшего ректора Политеха, представители новой власти вскрыли и изъяли все находящиеся там предметы. Носильные вещи оказались на специальном складе. Подразумевалось, что в дальнейшем власти будут выдавать имущество со складов по карточкам, а также иногда возвращать владельцам часть жизненно необходимых им вещей. На это и рассчитывал законопослушный российский гражданин А.Г. Гагарин.

В декабре 1918 года ученый обратился в конфликтную комиссию Петросовета с просьбой выдать ему и его семье (жене и пятерым детям) конфискованные при вскрытии квартиры одежду, обувь и белье, так как «без этих предметов нельзя обходиться». Но его надежды не оправдались. На советских складах не было должного порядка. На запрос центральной конфликтной комиссии районные власти заявили: «Имущество было вывезено в склады отдела, частью (состоящее главным образом из платья) было распределено, причем установить, кто получил со склада вещи гр. Гагарина, не представляется возможным, так как пометок на каждой вещи, кому она принадлежит, не делалось, так как склад был перегружен работой…»301. Кроме того, представители районной власти считали А.Г. Гагарина «проходимцем», о чем не стесняясь написали в официальном ответе на запрос конфликтной комиссии, а его имущество объявили «награбленным от рабочего класса» и, следовательно, не подлежащим возврату302. В подобной ситуации дефицит одежды у бывших имущих слоев населения становился своеобразной бытовой нормой. Английский журналист А. Рэнсон, побывавший в России в 1919 году, писал: «Бросается в глаза… общая нехватка новой одежды… Я видел одну молодую женщину в хорошо сохранившемся, по всей очевидности, дорогом меховом пальто, а под ним у нее виднелись соломенные туфли с полотняными оборками»303.

Не лучше бывшей аристократии выглядели в годы военного коммунизма и представители творческой интеллигенции. На встрече в доме искусств Г. Уэллсу, судя по воспоминаниям Ю.П. Анненкова, пришлось выслушать почти истерическое выступление писателя А.В. Амфитеатрова. Для социального историка оно является хотя и излишне эмоциональным, но ярким и достоверным описанием гардероба горожан того времени. Обращаясь к Уэллсу, А.В. Амфитеатров сказал примерно следующее: «Вы не можете подумать, что многие из нас, и может быть более достойные, не пришли сюда пожать вашу руку за неимением приличного пиджака и что ни один из здесь присутствующих не решится расстегнуть перед вами свой жилет, так как под ним нет ничего, кроме грязного рванья, которое когда-то называлось, если я не ошибаюсь, бельем…»304. Такими деталями наполнено большинство дневников и биографических записей деятелей искусства, литературы, науки. Сын известного философа Н.О. Лосского, покинувшего Россию в 1922 году на «философском пароходе», вспоминал, как в 1920 году мать делала его младшему братишке ботиночки из сафьяновых обложек дореволюционных юбилейных адресов. Их когда-то подносили бабушке – бывшей директрисе женской гимназии305.