Поколение - Николай Владимирович Курочкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конфликт устраняет Сухой Бамбук. Удар пятки в плечо, и брат с кастетом лежит на полу, кряхтя от боли.
— Если ты хочешь поссориться, сначала спроси разрешение у меня, — говорит Сухой Бамбук, одной рукой приподнимая поверженного за ворот, а второй — доставая из-за голенища сапога стилет, что упирается острием в живот провинившегося.
Вместо рукояти у стилета — прямоугольная скоба с завитками курков. Палец Сухого Бамбука нажимает курок, и из центрального лезвия веером выщелкиваются еще шесть, а затем плавно убираются обратно.
— А если забудешь насчет разрешения, — втолковывает Сухой Бамбук сонно, — эта штучка сильно испортит внешность твоих внутренностей. Господин Тао — хороший врач, но он вряд ли поможет тебе снова стать счастливым. Верно, господин Тао?
— Да, — подтверждаю, — случай будет серьезный, — раздумывая, смогу ли в критической ситуации свернуть жилистую шею Сухого Бамбука.
Производственные отношения в условиях феодального капитализма под лозунгом коммуны, во имя торжества ее.
Мы минули долгий, изнуряющий путь. Многодневная качка на крадущемся вдоль побережья суденышке, бесконечная рыба и водоросли на завтрак, обед и ужин; наконец — материк. Два самолета. Тошнотворный, насыщенный испарениями таиландских джунглей воздух, жирная земля и жирная зелень, ряска болотистых прудов и торчащие из ее изумрудных ковров головы буйволов, спасающихся от зноя. Повозки и те же, запряженные в них буйволы, словно облитые грязным молоком, с крашенными охрой рогами; влажная жара, насквозь потные, душные куртки, боязнь насекомых и гадов, кишащих вокруг; боязнь людей, стреляющих здесь без предупреждения и очень часто — без какой-либо причины; нищие деревни, голодные коричневые толпы крестьянской бедноты в лохмотьях; язвы, вздутые животики детей, искалеченные голодом и трудом узловатые спички конечностей — именно конечностей, а никак не рук и ног; все это перемежалось, будто в чудовищном калейдоскопе, пока мы не достигли замаскированного в баньяне ангара, где находился вертолет.
Поползли от вибрации двигателей тюки и автоматы по металлическому в пуговках заклепок полу, и кошмар земли отдалился, став салатовыми, бежевыми и голубыми пятнами воды, земли, зелени, и я проникся блаженством души, воспаряющей из грязи плоти…
Пилот настраивал передатчик, и где-то вдали, под нами, скручивался на капроновых тросах шелк маскировочного полотна, обнажая застывшую в извилине ущелья фиолетовую каплю макового поля.
И вот перекинут трап и я стою, утопая в сочной жиже чернозема и трогаю тугие стебли растений с сыто набухшими лепестками и бархатными пестиками — чуткими антеннами, впитывающими расплавленное солнце. Цветы, чья сила способна дарить жизнь и губить ее; соединяющие благо и зло, как, впрочем, соединяет их в себе неразрывно весь мир в бесконечности своих взаимосвязей, причин и следствий. Эти цветы сотворят миражи обманутым и отчаявшимся, поселив в них новую жажду снов наяву, что лучше жизни, потому что жизнь — это тоже мираж, но однообразный, жестокий, горький и у него тоже есть конец. Какие картины и какие мысли родит сок этих растений, впитанный из черной жижи, согретой солнцем?
Мы тоже цветы жизни. Очень разные.
Сухой Бамбук выяснял что-то со сторожем поля — молчаливым, опоенным ядом макового зелья зверем. Возле его логова — шалаша под козырьком выветрившейся скалы — уставился в небо воронеными жерлами стволов зенитный пулемет. Сюда, в ущелье, вела тайная тропа, а снизиться над полем имел право лишь один вертолет — тот, что стоял сейчас на границе поля и скал, раскинув обвисшие винты; только он мог, колыша фиолетовые волны под своим белым рыбьим брюхом с намалеванным на нем иероглифом, повиснуть над этим клочком земли.
Из шалаша выносили мешки сырца, а сторож получал причитающееся: консервы, табак, виски и несколько кредиток.
По пытливой задумчивости, с какой Сухой Бамбук вглядывался в лицо сторожа, я понял: доверия тот уже не вызывал и скоро отойдет на удобрение макам, смененный другим, возможно что и из нашего экипажа, солдатиком.
— Тун — обед. Ночуем здесь, — объявил Сухой Бамбук, усаживаясь на надувную подушку. — Спиртное — бутылка на четверых. Часовой на ночь… Тун. В пять часов утра вылетаем.
Тун, не сводя с меня настороженных глаз, подал командиру тарелку: рис и ломтики консервированной ветчины. Я понял: то, ради чего он здесь, началось. Три часа ожидания, и эта тарелка, поднесенная веселому от удач дороги сюда Сухому Бамбуку, в который раз докажет, как близко ходят напасти и как подчас безнадежно планировать будущее с прогрессией его разветвляющихся вероятностей.
— Всем — спать, — с обычной властностью изрек Сухой Бамбук после ужина, но мне почудилась неуверенность в твердости его интонации… — Всем спать! — повторил зло и пошел за скалу.
Он разбудил меня утром. Он был очень сильный человек, Сухой Бамбук, и очень смелый, и он, наверное, мог бы сделать много хорошего на стезе праведной.
— У меня температура, док, — сказал он, не ища сочувствия. — Дикий понос. Знобит. Ходить трудно. Что такое…
Я долго щупал живот, смотрел язык, делал другие глупости.
— Вы остаетесь здесь, — заявил как можно безапелляционнее. — Вам надо лежать и только лежать. Передвижения исключены.
— Я умру?
— Не умрете, но лететь в Тибет…
— Тогда — остаемся здесь и ждем моего выздоровления.
— Пожалуйста, но уйдет неделя! Хозяин будет недоволен срывом сроков… Слушайте, какая разница? — мы возьмем вас на обратном пути. Я приготовлю сильное, очень хорошее лекарство…
— Поднимите всех!
Сонные братья в недоумении уставились на укрытого одеялами и мешковиной командира, катающего в борьбе с ознобом злые желваки по широким скулам.
— Сегодня летите в Тибет, — сказал Сухой Бамбук с трудом. — Без меня. Дисциплина, надеюсь, останется прежней. Если кто-нибудь… смотрите. Старшим назначаю… — Взгляд его остановился на мне, но затем скользнул мимо. — Назначаю… Хьюи.
Хьюи вытянулся, гордый доверием. Холодно оглядел группу. Сейчас в нем, впервые за всю жизнь, рождалось будоражащее чувство власти.
— Если что-то произойдет, тебе отрежут голову, — спокойно продолжал Сухой Бамбук. — И сделаю это я. И сделаю так: вначале перережу все жилочки… Тупым ножом. После… — Он закрыл глаза — то ли в изнеможении, то ли — от мрачной сладости картины возмездия. — Ну, ты все понял, брат мой…
— Все будет как надо, шеф, — кивнул оптимист Хьюи — с этого часа мой начальник, что смешно.
Меня и в самом деле разбирал смех; тайный, он щекотался нежной кисточкой внутри, — видимо, потому, что только я среди всех, кто вокруг, мог относительно точно предсказывать будущее, отсекая с его стремительно растущей ветви мертвые отростки не должного сбыться.
Но демоническая моя сила была кратка и иллюзорна ровно настолько же, насколько и власть надо мной бедолаги Хьюи.
Человек любит поднимать себя за
