Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях - Ян Барщевский

С той поры тот, кто впервые придёт на вершину Почановской горы, не слыхав раньше об этом чуде, найдёт родник чистейшей воды, недалеко от которого стоит печальная сирота в крестьянской одежде. Коли напьётся он из этого родника и поймёт, кто такая эта сирота, то станет пророком, все тайны мира увидит он с вершины этой горы.

Поднимались люди на гору. Были среди них такие, что видели родник и печальную сироту, однако пренебрегли простой водой и отвернулись от деревенской девчонки. Прослышав потом от других про эти чудеса, поднимались на гору во второй раз, но уже не встречали никого, и места, где был тот родник, найти не могли.

— Неужто та самая плачка, которую видели в окрестностях Полоцка и в других уголках Беларуси, является в образе крестьянской сироты?

— Точно, та самая, — сказал слепой Францишек, — но спесивые и корыстные люди не поняли, кто она, хотя по всему краю является она в облике плачки и деревенской сироты.

— Ты, Янкó, человек учёный, а понимаешь ли, кто была та плачка?

— Чудо можно постичь сердцем, а не наукой.[168]

Мы ещё некоторое время говорили о плачке, а потом запел петух.

— Заполночь уже, — сказал слепой Францишек. — Дозволь, пан Завáльня, отдохнуть страннику.

— Большое спасибо, — сказал дядя, — чудесная повесть.

Он потушил огонь, а я удалился в свою комнату и грезил о плачке, покуда петух не запел во второй раз.

Сын Бури

На мглистом небе вставало солнце; сильный мороз разрисовал окна ледяными узорами. В печи горели берёзовые дрова. Завáльня и слепой Францишек сидели у огня, беседуя о знакомых соседях, о богатых и бедных, о скитальцах, что бродят по свету, о счастливом и горемычном житье, о предзнаменованиях и непонятных чудесах.

— Зимою, — сказал Завáльня, — заезжают сюда люди, и лишь в эту пору выпадает случай, чтоб кто-нибудь рассказал мне, что творится на свете, а весной и летом живу тут, как отшельник. Вижу вокруг только воды да тёмные леса, лишь иногда охотничий рожок и выстрелы доносят весть о приближении гостей. Выходят сюда на отдых из лесов местные паничи с компаниями охотников, но от них не услышишь такого, что могло бы занять мысли. Их разговоры лишь о породах собак и коней.

— Я всю свою жизнь провёл в скитаниях, встречал людей с разными понятиями и чувствами. Будучи слепым, я не вижу их лиц, и в моём воображении они предстают в виде неких страшных или дивных духов. Их разговоры, всплывая в моей памяти, напоминают, какими разными путями ведёт нас Провидение по жизни к вечности, где чаем мы отдыха, утешения и вознаграждения.

— Речи людей, терпящих страдания, доходят до сердца и надолго остаются в памяти. И как скучны те паны, что проводят всю свою жизнь среди весёлых забав и рассказывают анекдоты, желая показать свой разум и потешить других!

— Как-то в дороге встретил я пилигрима. Не ведаю, кто он был и откуда, называл он себя Сыном Бури. Из разговора с ним я понял, что испытал он в жизни немало страданий, но не грехи волновали и преследовали его думы, а иное понимание счастья.

— Рассказал ли он о своей жизни? Какой странный человек! Называл себя Сыном Бури.

— Он говорил со мною несколько часов.

— Должно быть, в самом деле, интересный был разговор?

— Расскажу, как было. Застигла меня в дороге буря, хлынул дождь, поднялся сильный ветер. Мой проводник, не заметив нигде поблизости ни корчмы, ни деревни, погнал коня к густому лесу, чтоб укрыться от ливня хотя бы под ветвями деревьев. Вокруг шумел лес, пошёл дождь с градом, раскаты грома наводили тревогу. Накрыв голову плащом, я читал молитвы под кровом густой ели.

— Неподалёку от нас кто-то идёт, — сказал мой товарищ. — Странствует он пешком, на нём бурка, на плече посох с узелком, смотрит в небо. Сдаётся мне, что гром и молнии не страшат его, а забавляют. Лицо его опалено солнцем, но бледное, будто он измучен долгой дорогой.

— Может, это какой-то чужеземец идёт через Беларусь дальше на север.

— С бурки течёт вода, но он будто не обращает на это внимания. Идёт неторопливо по дороге в нашу сторону.

— Верно, такая буря для него не впервой, — сказал я. — Привык к невзгодам.

Пилигрим, услыхав мои слова, отозвался:

— Не первая для меня эта буря, и к невзгодам я привык. И ещё более скажу: люблю слушать шум ветра, люблю смотреть на волны чёрных туч и на пожары молний.

Подошёл ко мне и говорит:

— Справа от этих лесов видел я на горе каменный дворец. Не знаешь ли, чьё это имение?

— Я не местный житель, да к тому же слепой. Все эти пейзажи сокрыты от меня.

— Так ты слепой. Живёшь на свете, не видя его. Горька такая жизнь!

— Что ж делать, Бог послал мне это несчастье, остаётся терпеливо сносить его.

— Так ты умеешь терпеть? О! Тогда ты счастливый. Я так не могу, хоть странствую по всему свету один, без проводника.

— И что ж погнало тебя в дальний путь?

— Такова моя судьба. О! Если б ты имел глаза, следы страданий на моём лице многое поведали бы тебе обо мне.

— Из каких ты краёв и как зовут тебя?

— Из далёких краёв, а имя моё Сын Бури.

— Странное имя!

— Нет тут ничего странного. В пышном дворце, окружённый множеством слуг и льстецов, живёт сын счастья. Он светел и холоден, как слиток золота, с презрением взирает он на своих подданных, которые должны, словно пчёлы, для его выгоды и утехи собирать на лугах мёд. В халупе под соломенной крышей, живёт сын страдания, для него мир покрыт непроглядной мглою, всем существом он привязан к тому клочку земли, что кормит его и одевает. Я — сын родителей, которых преследовали буря и непокой. Мой отец не смог разорвать железных кандалов, которые несколько лет сковывали его руки и ноги. Нескончаемые слёзы и жалобы матери моей, когда был я ещё в её утробе, отпечатались на всей моей натуре. Я родился с отметиной несчастья на челе.

— Ты похож на ту плачку, — сказал я, — о которой я слыхал, что она недавно являлась в разных местах, заламывая руки и заливаясь слезами.

— Слыхал ты, да не видел её, ибо лишён глаз.

— И те, что видели её, не поняли и до сих пор не ведают, кто она и откуда.

— Не поняли, — сказал он, — ибо никто о ней не думал. Ах! Как быстро минуло то время, когда я знал лишь цветущие поля и рощи, что окружали убогий домик моих родителей. Любил в одиночестве бродить по горам и лесам, каждое деревце и цветок пробуждали во мне милые мечтания. О, прекрасная богиня! ты встретилась мне тогда в платье всех цветов радуги с венком на голове, с высоких гор показала ты мне далёкий мир, над которым под облаками парили орлы. С того часа этот чудесный образ занял все мои мысли и чаяния. Решил я лететь далеко и высоко и посмотреть, что творится на свете. Но, ах! ты исчезла с моих глаз, и я скитаюсь по воле бури!

— И кто ж была та Богиня, про которую ты вспомнил сейчас?

— Та самая, которую ты называешь плачкою.

— Так ты её знаешь?

— Я бывал в дальних странах, среди чужого народа её печальный голос всё время звучал в моих ушах. Переплывал моря, и шумные волны не могли заглушить её грустной песни. Всюду она была моей единственной мечтой… Но, вот уже ветер разогнал тучи. Прощайте. До захода солнца я буду далеко.

Он пошёл — но его странное имя и печальный рассказ так запали мне в голову, что несколько ночей, вспоминая дивный характер этого человека, я не мог заснуть.

— И ты никогда больше его не встречал?

— Даже не слыхал, чтобы кто-нибудь вспоминал о нём.

— Бедняга! будет скитаться по всему свету и всюду терпеть страдания. Почему ж он не обратится к Богу? Провидение воскрешает надежду. Бог утолил бы его печаль.

Буря

Пока дядя со слепым Францишеком беседовали, вспоминая разные случаи из своей жизни, наступил вечер. В декабре день короток, после обеда прошло не так много времени, а в комнате уже потемнело, и за стеной вдруг послышался шум ветра.

— Погода меняется, — сказал дядя, глядя в окно. — На небе густые облака, не видать ни одной звезды, и месяц теперь поздно всходит; ночь будет тёмная, ветер, видать, северный, ибо мороз ничуть не ослаб.

Буря всё усиливалась; ветер поднял снег в воздух; беспросветная мгла и ночная тьма покрыли всю землю, у дверей и окон быстро намело высокие сугробы.

— Сейчас люди возвращаются с Полоцкой ярмарки, — сказал дядя. — На озере уже, верно, замело дорогу.

Говоря это, он поставил на окно свечу.

Тут на дворе начали лаять собаки. Дядя надел шубу и сам пошёл послушать, не раздадутся ли голоса путников, заплутавших на озере. Но быстро вернулся, говоря:

— Надо сделать иначе, а то буря подняла в воздух столько снега, что огонь в окне едва виден.

Сказав это, он зажёг в фонаре свечу и вдвоём с батраком накрепко привязал его к высокой жерди возле самых ворот.

Вернувшись в комнату, сказал он Францишеку: