Балерина из Санкт-Петербурга - Анри Труайя

– Гордитесь, мадам, он умер за Францию!

Я поблагодарила ее, хотя абсурдность этих слов сжала мне сердце. В каком-то порыве я задала себе вопрос, не была ли эта смерть наказанием ему за то, что поднялся на защиту не своей страны, а чужой. Нет, не была, подумала я. Несчастья, следовавшие одно за другим, закалили меня. Сказать по правде, я находилась под впечатлением, будто второй раз переживаю вдовство. Мариус Петипа открыл мне в девять лет искусство танца, а Борис в тридцать два года – таинство любви. В моих воспоминаниях тот и другой слились неразрывно. Между тем война продолжалась. Театр для зрителей, оставшихся в тылу, конкурировал с театром военных действий. Дивертисменты на сцене помогали гражданским лицам переносить тяжкие вести с полей сражений. Учащихся у меня теперь было даже больше, чем в мирное время. Все – девочки. Все – француженки, в возрасте от девяти до пятнадцати лет. У кого-то из них был на фронте отец, у кого-то – дядя, у кого-то – брат. Они регулярно вчитывались в военные сводки, но, приходя в студию, без каких-либо сомнений брались за палку и начинали повседневные упражнения. По уверениям прессы, поддерживать моральный дух граждан в тылу столь же важно, как и разжигать боевой пыл солдат на передовой. Любой предлог был хорош, чтобы предоставить чародеям искусства возможность, хоть на несколько часов, развеять у людей гнетущие мысли о кошмарной бойне.

29 декабря 1915 года Парижская опера дала гала-представление в пользу Красного Креста. В программе значилась «Жар-птица» Стравинского, хореография Михаила Фокина. В роли Жар-птицы выступала Карсавина, я тоже пришла на спектакль. Это был воистину триумф. Такой, который заставил зрителей ненадолго забыть о кровавых боях в Артуа, в Шампани, в Вогезах. Аплодисменты в зале приветствовали разом и русских артистов на сцене, и русских союзников на фронте. На следующий год, в день национального праздника Франции, 14 июля – так уж совпало, что в этот же день отмечали печальную дату кончины Мариуса Петипа! – войска русского экспедиционного корпуса во Франции участвовали в параде на Шанз-Элизе и были встречены горячими возгласами толпы. Затерявшись в этой толкучке на тротуаре, я била в ладоши и выкрикивала приветствия со всеми вместе. Со мною были две мои лучшие ученицы, Симона Перрюшо и Арлетт Флютье. В благодарность за то, что они сопровождают меня, я дала им дополнительный урок бесплатно.

Однако если чтение французских газет в конце концов заставило меня поверить, что Германия в итоге сложит оружие, то новости из России тревожили меня все более. Огромные потери, которые несла русская армия, провоцировали забастовки в тылу, дезертирства с передовой, бунты в городах и подстрекательские речи в Думе. После серии скандалов, виновником коих был Распутин, убийство последнего явилось фатальным ударом по монархии. Трон пошатнулся, даже преданные царю генералы потребовали от него отречься от престола в пользу своего брата, Вел. кн. Михаила. Узнав об отречении Николая II, его отъезде из Ставки и интернировании в Царском Селе, образовании Временного правительства и узурпации власти большевиками во главе с Лениным, я была столь ошарашена, как если бы вся Россия со своими палатами, храмами и погостами обрушилась на мои плечи. Здесь же, в Париже, артистическая жизнь не замирала ни на мгновение. На взгляд отсюда, даже падение Николая II и метаморфоза Российской империи, преобразовавшейся в социалистическую демократию, выглядели не более чем политическими перипетиями.

Отречение Николая возымело место 15 марта 1917 года[25], а два месяца спустя, как ни в чем не бывало, в театре «Шатле» шел потешный балет «Петрушка», созданный шестью годами ранее. Постановка этой «фантазии» вызвала бурю протеста, на фоне которой раздались лишь несколько восторженных голосов. Пока во Франции обсуждали уместность столь радикальной постановки, подстрекаемые Лениным большевики завязали переговоры с Германией. Говорили, что новые хозяева России готовы были предать союзников. Подписание большевиками сепаратного мира в Брест-Литовске, случившееся в марте 1918 года, было воспринято мною как увесистая пощечина. С этого дня мне стало казаться, что мои юные ученицы глядят на меня с презрением, как будто мое происхождение делает меня сопричастной постыдному кульбиту моих соотечественников. Крошка Арлетт Флютье прошептала как-то утром, избегая смотреть мне в глаза:

– Нехорошо, что русские бросили Францию, оставив ее лицом к лицу с врагом!

Я покраснела, как будто меня поймали с поличным, и возразила своей ученице:

– Это сделали не русские! Это сделали большевики!

– Да разве большевики – не русские?

– Они были русскими. Но больше таковыми не являются. В любом случае я не имею с ними ничего общего!

Ну, я, кажется, убедила мою прелестницу. Понадеялась, что хоть чуть отдохнем от политики… Как бы не так! Удар следовал за ударом: пересылка Государя в Сибирь – сперва в Тобольск, затем в Екатеринбург; первые сражения белых волонтеров с Красной армией, крохотные искры надежды, сменяющиеся черными приступами отчаяния, и, наконец, истребление Царской семьи оголтелыми псами советского режима. Перед лицом такой трагедии я, как и все русские эмигранты здесь, во Франции, почувствовала, будто меня ампутировали от моей живой сущности. И главное, что в тот момент никакой «моральный протез» не мог бы поддержать меня в этом увечье. Заключение перемирия 11 ноября 1918 года вызвало во Франции взрыв радости. Но я не могла в полной мере разделить этот праздник со всеми – в нем был налет какого-то лукавства. Дальше – новый удар: 14 июля 1919 года Русскому легиону не позволили пройти победным маршем вместе с союзниками, хоть и сражался он бок о бок с французской армией до конца, невзирая на постыдный Брестский мир. Но вместе с тем – не удивительно ли? – при том, что французы укоряли русских за то, что те бросили их в критический момент, они по-прежнему чтили русских артистов, которые развлекали их в годину испытаний.

Эмигрировавшая в 1920 году Матильда Кшесинская, решительно накрепко привязанная к Императорской семье, вышла замуж на следующий же год за царского кузена, Вел. кн. Андрея Владимировича. Мне как раз тогда удалось повидать ее; все мелкие разногласия, имевшие место в прошлом, оказались забытыми в один миг. Великодушная Матильда благословила меня на продолжение преподавания классического танца, да еще и прислала мне нескольких юных учениц. Все они принадлежали к семьям, изгнанным большевистской революцией с родной земли. Большая часть этих эмигрантов новой волны – монархистов и либералов, скептиков и оппортунистов – жила одною надеждой на скорое возвращение на родину, которая в конце концов будет очищена от canaille rouge[26].