Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

— Вы так считаете, Гена, потому что сами не пробовали. А вы попробуйте–ка свои силы… Может быть, не так все и просто. Я расцениваю кроссворды, как полезную умственную гимнастику. Конечно, не в рабочее время.

— Я любой кроссворд разгадаю быстрее вас, — дерзко отвечал Афиноген.

— Хм, попробуйте, что ж так голословно. Докажите!

— Я занят.

Сухомятин проглатывал и это. Когда Афиноген, застенчивый и сияющий, впервые появился в отделе, Георгий Данилович обрадовался, предположив в новичке возможного благодарного ученика.

На первых порах Афиноген и правда выслушивал, открыв рот, все советы и поучения Сухомятина, в его внимании истосковавшийся Георгий Данилович с упоением прочитывал восхищенное признание своего ума и деловых качеств, признание, так необходимое ему. Сухомятин приблизил молодого сотрудника, поставил его стол рядом со своим, причем не поленился пробежаться по инстанциям и добыл не простой канцелярский стол, а суперудобную мебельную диковину золотистомраморного цвета, один из столов небольшой партии, закупленной в Голландии. Стол имел множество ящиков и запирался тремя изящными медными ключиками, вырезанными наподобие бегущих лисичек. Такие столы стояли только в кабинетах самого крупного институтского руководства.

Афиноген корректно поблагодарил за заботу и именно с этой минуты как–то охладел к своему наставнику, стал рассеян, на вопросы отвечал невпопад, без удовольствия улыбался парадоксам Георгия Даниловича. Сиянье его глаз потухло, они вспыхивали прежним голубым блеском, только когда в комнату впархивала известная всем этажам красавица машинистка Леночка Семина. Но и Леночка недолго интересовала нового сотрудника. Сухомятин приглядывался к Афиногену с пристрастием, стараясь понять причину внезапного охлаждения и уныния молодого человека, поначалу производившего на всех впечатление готовой взорваться шаровой молнии. Как–то вечером Афиноген задержался дописывать отчет, и они остались в комнате вдвоем. Сухомятин решил потолковать с парнем подушам.

— Что, Гена, — задорно начал он, — вижу, скучно тебе у нас. По Москве загрустил? Конечно, там многое привлекает. Я тоже первое время места себе не находил, так и стояла перед глазами белокаменная. Я в Москве прожил ни много ни мало–десять лет… Потом, знаете, привык. Главное — работа, перспективы. Правильно? А у нас тут, в Федулинске, страшно сказать, какой размах. И еще будем расширяться. Есть куда приложить силы и ум, есть! Это пока мы — филиал, скоро, я в курсе, будем головным предприятием отрасли. Нашего благословенного Мерзликина очень ценят наверху, заметь. Недавно предложили ему пост заместителя министра. Отказался. Старик нутром чувствует, где живое дело, а где сонное царство.

Сухомятин деликатно ждал взаимно–доброжелательного ответа, а нарвался на грубость.

— Вы мне мешаете, — поднял голову Афиноген, блеснул тающим льдом глаз. — Я как раз занят живым делом, пишу нелепый, безобразный, свинский отчет, который вы велели мне сдать к завтрашнему дню.

Сухомятин от неожиданности блудливо хихикнул, боднул головой воздух и, не подав руки, отбыл восвояси.

На другой день Афиноген Данилов представил безукоризненный отчет, ни к одной буковке которого невозможно было придраться. Прошло немного времени, и Сухомятин понял, что отдел приобрел специалиста, к которому вообще вряд ли возможны претензии. Мозг Афиногена работал как средней мощности электронновычислительный центр.

Другое дело, что опасно было давать этому центру передышку. В минуты безделья, какие часто случались на их участке, Афиноген начинал философствовать, и тут, как говаривали верующие люди в старину, в пору было святых выносить. Всегда являлся послушать Афиногена поклонник телепатии Сергей Никоненко и получал от гневных тирад приятеля огромное духовное наслаждение. Никоненко сам воодушевлялся, прикуривал одну сигарету от другой (это происходило до запретительного приказа), поддакивал, хмурился, подливая масла в огонь бессмысленными репликами, потом мечтательно произносил:

— Ну и болван же ты, Генка, — церемонно жал руку замзаву Сухомятину, призывая его в свидетели того, что он отверг злопыхательство коллеги, и, солидно покашливая, возвращался к себе в комнату…

Впоследствии Сухомятин очень мучился одной совершенной, как бы точнее сказать, поспешностью. Разок он все–таки не удержался и накапал на Данилова своему шефу Кремневу. При случае. Не специально. Крем- нев по какому–то поводу поинтересовался: «Как там

новый набор себя чувствует?»

Сухомятин ответил:

— Ничего, хорошие ребята. Не зря мы на них запросы писали. Пожалуй, вот Данилов…

— Что?

— Нет, нет, по работе к нему претензий никаких. Сосредоточен, исполнителен, но вот… язык, Юрий Андреевич, как говорится, его враг. Иногда такое сболтнет,

— Что? Говорите конкретней, — насторожился Кремнев.

Сухомятин добродушно улыбался.

— Ругатель. Молодость, наверное, этакое небрежное, неосторожное отношение ко всему, некий легкий налет отрицания. Ради красного словца истинно уж не пожалеет мать и отца.

— Если вы намекаете на что–то серьезное, скажите прямо.

— Ничего серьезного, Юрий Андреевич. Потом, если понадобится, у нас достаточно сильная комсомольская организация.

— Вот что, — сказал Кремнев, глядя в сторону. — Давайте оставим этот разговор. Он мне не нравится.

Сухомятин заулыбался и пожал плечами, мол, ему и самому не нравится, и он рад бы рот себе зашить, лишь бы не говорить о подобных вещах, но почел все- таки своим долгом уведомить, а если его не так поняли и… далее в том же духе. Такая богатая гамма выражений позабавила сдержанного Юрия Андреевича, он позволил себе маленькую вольность.

— Вы же знаете, — заметил он, — как опасны бывают всякие намеки, как легко их бывает извратить.

— Я знаю, конечно, — заверил Сухомятин, откладывая на полочку памяти, что и Кремнев в этом случае выразился не слишком прямо и откровенно. Георгий Данилович много теперь запоминал такого — в интонациях, жестах, шутках, — на что лет пяток назад не обратил бы ровно никакого внимания. Незаметно пока для окружающих в нем рождался рядом с прежним другой человек — мелочный, подозрительный, склонный к интриге, этот новый человек отвоевал в мозгу Сухомятина маленький независимый плацдарм, на котором распоряжался самостоятельно, и куда прежний Сухомятин иной раз допускался на собеседования, кончавшиеся обычно головной болью, бессонницей и муками совести.

Антиникотиновая драма застала Георгия Даниловича врасплох. Как человек, бесконечно дорожащий своим здоровьем, он всей душой разделял убеждения противников куренья, но как демократически воспитанный руководитель, в перспективе — замдиректора, он не мог решиться на открытое выступление против курильщиков, среди которых — парадокс! — оказались многие из самых трудолюбивых и одаренных сотрудников мужского пола. Противопоставить себя им — значило потерять в будущем их поддержку, во всяком случае посеять среди них скептицизм по отношению к своей особе. Сухомятин пошел сложным окружным путем, достойным уважения и сочувствия. С одной стороны, он, злостно некурящий, милостиво разрешал курить в комнате, если в ней не было дам, даже прятал в своем столе пачку распечатанной «Явы» и тайком, заговорщицки подмигивая, угощал сигаретами Афиногена и двух других мужчин — прижимистого Витю Давидюка, упрямого черноглазого запорожца, который продолжал бы курить и под угрозой смертной казни, и Иоганна Сабанеева, руководителя группы. С другой стороны, Сухомятин повел научно обоснованную антиникотиновую пропаганду: приносил в отдел вырезки из соответствующих статей, не жалея красок, расписывал ужасы преждевременной старости и смерти от рака легких, дышал через платок, демонстрируя коллегам желто–зеленое никотинное пятно (естественно, после табачной затяжки), нарисовал тушью и повесил за спиной уродливо изъеденный по краям череп с сигаретой в зубах (произведение, достойное болезненной фантазии Эдгара По), — и еще выдумывал множество подобных штук.

С Клавдией Серафимовной они сблизились не по инициативе Сухомятина. Попросту, зайдя как–то в отсутствие заведующего подписать у зама больничный лист, Стукалина узрела нарисованный череп с сигаретой. Простояв истуканом минуты три, Стукалина отшвырнула бюллетень, потянулась через стол к жилистой шее Сухомятина и звонко, от сердца, троекратно его расцеловала, повалив при этом на пол телефон и стопку бумаг.

Георгий Данилович, который таял от любого по любому поводу намека на личный триумф, в этом случае все–таки растерялся.

— Ну зачем же так, — сказал он, в смущении оглядываясь на остолбеневшего Афиногена. — Обыкновенный рисунок юмористического свойства… Не я, собственно, придумал, сюжетец выловил в прессе.