Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе - Акакий Гецадзе

— А я почём знаю? — ответил он, побледнев и слегка попятившись, словно испугался, что игла сейчас подпрыгнет и воткнётся ему в глаз.

— Ах, не знаешь? — свирепо спросил я. — А за день до смерти Курухи разве не у твоей матери пропала игла, и разве это не она перевернула весь дом в поисках её, но так и не нашла? Интересно, кто же это проглотил её? Ты что, онемел, дружочек? Дал собаке проглотить, да? Ах ты, дрянь мерзкая, паршивый попрошайка! Позавидовал, что моя собака лучше твоей? Иглой одолел богатыря! Эх ты, герой!..

Его молчание окончательно убедило меня, что он виновен в смерти Курухи, и я не смог отказать себе в удовольствии влепить ему две здоровые затрещины.

Всю неделю я не разговаривал с ним. Но потом помирился: мне стало скучно одному, без друга…

Собака разлучила моего отца со своим братом, однако между мной и Кечо встать не смогла.

Хрустящие яблочки и экзамен учителю

Пока мы резвились и шалили, промчалось мимо нас лето. Когда созрел виноград и настала пора собирать урожай, бабушка принесла весть, что в соседней деревне открыли школу.

— Ну, что, внучек, — спросил меня дед, — хочешь в школу ходить?

— А что я там должен делать? — удивился я.

— Читать книги тебя научат!

До этого я видел всего лишь одну потрёпанную книгу, которую бабушка иногда держала в руках. Я решил, что в школе будут читать ту самую книгу и обрадовался!

— Книгу «Ефремверди»?

Но дед сказал:

— Таких книг тысячи. Но только, если научишься читать по одной книге, так потом все книги будешь читать. Ну?

— Да не знаю… — колебался я.

— А кто же знает-то? Я, милый мой, учился читать в городе по вывескам, а твой отец по надписям на могильных камнях. Запомни, детка, навсегда: самая лёгкая ноша в жизни — мудрая голова, а самая большая нива мудрости — книга. Если пожнёшь то, что в ней посеяно, никто не сможет обмануть тебя, ясно?

Эти последние слова мне понравились, и я решил, что ученье — совсем неплохое и нетрудное занятие, и согласился ходить в школу. Узнав об этом, Кечо тоже решил:

— И я буду учиться!

Но отец его, Лукия, словно сел на мула:

— Ты что, спятил? Откуда я денег возьму? Мне тут кукурузу не на что покупать, а он… Сиди, не рыпайся! Нашёлся мне книголюб!

А Царо облаяла супруга:

— Хватит с нас одного невежды, теперь ты и из сына хочешь крестьянина сделать? Нет, без школы я ребёнка не оставлю! Всё продам, а учиться он будет!

— Охо-хо! Продай! Что же ты продашь? Пустое место? Ах ты, несчастная!

— Чтоб у тебя язык отсох! Ничего другого бог тебе не дал, только язык ядом смазал! Жалкий ты идиот! И почему это все должны быть лучше тебя? Если Караманика в школу пойдёт, почему Кечули должен отставать от него?

И давай хулить и бранить мужа, говорить ему злые слова, грозить и проклинать его! Наконец Лукия не выдержал и согласился. И вот мы вместе с Кечули пошли в школу. Я — в новых чувяках, а он босиком. Идём и видим: важно шествует поп Кирилэ, а за ним вприпрыжку бежит Гульчина, сердце моё. У меня словно крылья выросли.

Нас ввели в длинную комнату, где стояли какие-то необычные скамейки, похожие на столы.

— Это парты! — сказала Гульчина.

В комнате набилось около двадцати ребят. Мы были не знакомы друг с другом и сели за парты с надутыми лицами. Вскоре в комнату вошёл бородатый мужчина. В руке он держал палку с изогнутым набалдашником, а одежда его напоминала рясу священника. Поздоровавшись с нами, он сказал:

— Ребята, когда я вхожу в класс, вы все должны встать. Меня зовут Эквтимэ Гоциридзе. Отныне я ваш учитель.

Потом Эквтимэ вынул из кармана листочек и прочёл наши фамилии. Все дети оказались на месте.

— Кто умеет читать и писать, пусть поднимет руку! — сказал он.

Руку подняла лишь одна Гульчина. Я посмотрел на эту руку, и она показалась мне хрустальной.

— Так я и думал, — проговорил учитель и снова обратился к нам:

— А кто из вас знает стихи?

Тут уж я опередил всех и поднял руку.

— Как твоя фамилия?

— Кантеладзе.

— Имя?

— Караман.

— Ого! Имя что надо! А ну-ка, скажи, какие стихи ты знаешь?

— Дали мне осла с хвостом… — начал я бодро.

Но учитель прервал меня:

— Мальчик, когда ты что-нибудь рассказываешь, надо встать. В школе такой порядок.

Я вскочил, приосанился и, захлёбываясь, отбарабанил распространённые у нас в деревне стихи про осла.

— Хи-хи, — не сдержавшись, засмеялась Гульчина.

— Что ты смеёшься, девочка? — спросил учитель.

— Разве можно такие стихи говорить в школе? — спросила она.

— В первый день можно, моя хорошая. Не надо больше смеяться. — Учитель ласково погладил её по головке и снова повернулся ко мне. — А ещё что-нибудь знаешь?

Как же мне было не знать, когда я слышал от своего деда и бабки чуть ли не целый бурдюк стихов, но смех Гульчины заставил меня их забыть; я разозлился и отрицательно покачал головой. Тогда учитель обратился к Кечо.

Кечо поднялся, откашлялся, прочистил горло и, запинаясь, начал говорить какие-то очень смешные частушки. Потом он осмелел, вошёл в раж и уже разорался вовсю. Когда он кончил, я еле сдержался, чтобы не рассмеяться, но тотчас же закрыл рот рукой, и учитель ничего не услышал.

За Кечошкой поднялась Гульчина и звонким как колокольчик голоском плавно начала читать стихи из нашей бесценной поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Она так заливалась соловьём, что я вытаращил на неё глаза и, по правде говоря, совсем забылся.

— Вот молодчина, девочка! — похвалил её учитель. — Кто это тебя научил?

— Мама! — тотчас же ответила она.

— Знаешь, кто сочинил эти стихи?

— Знаю. Великий Шота Руставели.

Учитель похвалил Гульчину. Девочка, застыдившись, села и опустила голову.

Не знаю, как другие, но мне сразу стало досадно, что Гульчина в первый же раз опередила меня. В тот день, кроме чтения стихов, в школе больше ничего не делали, и нас отпустили рано. У меня чесались руки, так хотелось дёрнуть по дороге домой Гульчину за косы, но желание своё я исполнить не сумел. У школьной калитки нас встретил поп Кирилэ. Он взял девочку за руку, и они пошли вместе. Мы с Кечошкой топали следом. Гульчина шла и всё время ворковала.

За первым учебным днём последовали другие — то погожие, то ненастные, и чем больше проходило времени, тем больше в моём сердце накапливалось горечи.

Гульчина легко готовила уроки. На все вопросы учителя у неё всегда находился ответ, а я как сом разевал рот и стоял словно истукан. Из-за этого я чувствовал себя в школе не в своей тарелке. Алфавит я кое-как выучил, но в школу ходил, как на казнь: мне было стыдно, что Гульчина во всём была впереди меня.

Придя домой, она вечно сидела уткнувшись носом в книгу, а я бегал по просёлкам.

Однажды вижу — сидит в саду и держит толстую, как бочка, книгу. Тут я уж совсем скис. «Чтоб я такую книгу прочёл! — думаю. — Этак голова у меня распухнет и лопнет, как мои пасхальные пузыри». Но Гульчина ещё подлила масла в огонь, сказав: «Когда станешь учёным, такие книги придётся читать каждый день». Это напугало меня окончательно и отбило всякую охоту заниматься.

Словом, потеряв охоту грызть гранит науки, я с тем большим рвением стал лоботрясничать. С утра я выходил из дому, перекинув через плечо сумку, перебегал дорогу, потом, крадучись, возвращался и отсиживался в сарае до окончания занятий в школе. И я был доволен, что ловко обманывал родителей. Но в жизни, видимо, так получается, если человек лжёт, то в первую очередь лжёт самому себе…

Как-то в сарае я обнаружил припрятанные яблочки. На дворе цвела весна, а в эту пору, как известно, даже самые кислые яблоки кажутся слаще мёда. Я открылся Кечо, и он так обрадовался, что не пошёл в школу, а спрятался со мной в сарае.

Кечо так яростно грыз яблоки, что я забеспокоился:

— Потише ешь… услышит кто-нибудь… и пропали мы тогда! — предупредил я его.

— А я яблочки из-за того и люблю, что хруст от них идёт, — беззаботно ответил он и вонзил зубы в яблоко. — Я этот хруст люблю больше самих яблок. Что это за еда, ежели почавкать нельзя.

Словом, до тех пор пока мы не съели все до единого яблока, Кечо и не вспомнил про школу.

Покончив с яблоками, мы обшарили и перерыли весь сарай, наглотались пыли, но больше ничего там не нашли. Разочаровавшись в ученье, я стал редким гостем в школе, иногда всё же ходил туда, но только для того, чтобы нашалить.

Набрав полный карман желудей, я садился на заднюю парту и…

— Трах! — получал по затылку кто-нибудь из впереди сидящих учеников.

— Кто это? — спрашивал учитель. — Пусть встанет и выйдет из класса!

— Мы приходим сюда учиться, а какой-то лоботряс мешает нам! — лицемерно возмущался я.

Когда мне надоели жёлуди, я стал стрелять из хлопушек разжёванной бумагой. Кечули закрывал меня, и никто не догадывался, что это я. В классе начинался переполох и визг.