Гуляй Волга - Артем Веселый

Маметкул поцеловал иссохшую руку мастера.

В лесных кряжах, в крутых берегах сытая текла река.

По лесным тропам, рекою и по болотным стежкам на призыв вождя спешили вогулы. Всклокоченные черные волосы ниспадали до плеч, а смуглые лица и горячий блеск глаз обличали в вогулах южное племя, заброшенное в этот край волею судеб в пору великого переселения народов. С ними бежали своры свирепых псов.

На лесной поляне, над искрящимся ручьем – мольбище: груда белых вымытых дождями костей, увенчанные ветвистыми рогами высохшие головы оленей. Валялась старая, исклеванная птицами оленья шкура.

В зеленом сне стояла тайга. Ели да сосны изливали смолистый дух. Собаки, высунув горячие языки, скакали вокруг кедра, на котором резвилась белка, перелетая с ветки на ветку. Тишина была выткана нитями комариного звона.

На берегу охотники ставили костры, наводили котлы.

– Какие вести, Кваня? – спросил один другого.

– Воевал маленько... Хорошо.

– С кем воевал?

– С русскими воевал... Все стрелы выметал и убежал.

– Где твой брат?

– Убили брата... Заберу его жену, оленей, собак, нарту. Все заберу, буду богатый.

– Глупый! Завтра и тебя убьют.

– Ну-у-у! – свистнул Кваня. – Убегу на Конду. Я умный.

– Казаки и на Конде тебя достигнут да ум твой смоют кровью.

Из-за поворота реки вывернулся челн вождя Ишбердея. Под сильным ударом весла челн летел – на обе стороны с шумом разбегались волны. Вождь подплыл и, уперевшись веслом в дно реки, легко выпрыгнул на берег, прямо на сухое место; непокрытая голова его была охвачена пламенем первой седины; на левое плечо был накинут яргак из косматой шкуры дикого козла; на ногах кожаные, обшитые железом чулки; на поясе болтались пристегнутые ремешками – нож, огниво, игольник, остроконечная костяная бляха для чистки трубки и костяной, величиною в ноготь, идол.

Приветствовали вождя, припадая на одно колено. Шаман вывел в круг жертвенного оленя и, засучив меховой рукав, взмахнул клинком.

Олень

грохнулся. [112/113]

По нежной коже его, как рябь по воде, заструилась дрожь; трепетал воткнутый в сердце нож; и вот уже смертной пеленою, словно дымом, затягивает слезящийся тускнеющий глаз его, устремленный в чащу леса.

Собаки, поджав хвосты, отбежали.

Шаман выдернул нож да, наточив в горсть крови, хлебнул и заткнул рану пучком мха.

– Горе! – с тоскою и страстью воскликнул он, ударив в бубен, и, как чумной, закружился в быстром танце. – Горе вогулам!..

В хмуром молчании слушали охотники завывания шамана и далекий перестук топоров: то посланные на высмотры разведчики ударом обуха о ствол дерева, от жилья к жилью и от стойбища к стойбищу подавали условный знак о продвижении врага, – так жители тайги и болот на огромные расстояния за самое короткое время узнавали, рано ли казаки остановились на ночевку, где плывут да какого берега держатся.

Мрачно гудел бубен, созывая богов.

Прислоненный к пеньку болван – грубая, намазанная кровью морда – безучастно глядел дырочками глаз на беду племени.

– Горе! Горе вогулам!

Чуя беду, подвывали собаки.

Шаман упал, бубен откатился в сторону. Страшное лицо его было перекошено судорогой, клочья пены стекали по бороде. Собаки, задрав клыкастые морды, взвыли, жалуясь своему собачьему богу.

Вождь:

– Слушай, народ!.. Плывут... Закованные в железо... Харт-сали-уй... (Железные волки.) Несут нам гибель... Всех перебьют или навечно обневолят... Ихние собаки сожрут наших собак... Разрушат наши жилища... Сядут на наших реках, выжгут леса под пашни и отгонят зверя... Встретил я на Яскалбинском болоте Кучумова скорца. Зовет хан все ясачные племена заодно воевать против казаков. Богатые подарки сулит хан... Пойдем ли, вогулы, воевать? Отвечайте мне, я отвечу скорцу, скорец – хану.

Иные сурово молчали, иные вскинули копья с костяными и железными наконечниками:

– Война!

– Война!

Но вот заговорил старый охотник Якаш, и все притихли:

– Мы сильны силою, русские сильны пушканами. У нас – копье и лук, у них – огонь и железные стрелы. Старые боги не помогают нам, новых – не знаем. Как будем воевать?

– Как будем воевать! – подхватил молодой вогул и, приспустив с плеча овчину, невесть в который раз показал всем стреляную рану; на рану от жары уже наклюнулись черви. – Сами шайтаны помогают казакам. [113/114]

– Горе вогулам!

– Кориться?

– Нет, нет! Боги русских нашлют на нас болезни, а на оленей и собак наших – мор.

– Казаков мало, нас много... Думайте, старики, как бы напуститься на них с какой хитростью да перебить их, да попировать на ихних могилах.

– За ними след в след придут другие.

Седовласый Якаш воткнул копье в землю и сказал:

– Воевать не надо, бежать надо... Мы воевали с русскими в Лялинской волости, и они разбили нас, – там лег мой старший сын Хрокум... Мы напали на них у Большого Янцаевского озера, и они разбили нас, – там лег мой другой сын, Агалак... На Лобве и Косьве казаки разорили вогульские юрты и богов наших со смехом пометали в реку, – там лег мой брат Ебелко. Я остался один среди баб и детей. Убьют меня, кто их будет кормить?

– Я, – ответил вождь.

– Ты, Ишбердей?.. Ты сам рвешь из наших ртов и кормишься меж юрт наших. Весною мы мокнем по горло в ледяной воде, а ты со старшинами выбираешь из наших сетей самую крупную рыбу. Зимами мы гоняемся по тайге за зверем, а лучшие шкурки, добытые нами, ты, Ишбердей, своими руками отдаешь купцам в обмен за погремушки и сукна, в которые наряжаешь жен своих, да сыновей своих, да всю родню свою...

– Молчи, Якаш!

– В Лялинской волости лег мой старший сын Хрокум; в Большом Янцаевском озере казаками утоплен мой другой сын, Агалак; на берегу реки Косьвы железная стрела пробила голову моему брату Ебелке: они не велят мне молчать... У тебя под яргаком, Ишбердей, жирное брюхо, а у нас в яргаках – вши. Вокруг твоих юрт олени и собаки клубятся, как комары...

– Молчи! – крикнул вождь и тупием копья сшиб Якаша с ног. – Весь народ глядит в одну сторону, ты глядишь в другую сторону. Откочевывай от нас, живи где похочешь один, пускай волки съедят тебя да изблюют твои кости на гнилом болоте.

Вождь, попирая ногой возмутителя, подверг его самой позорной казни, какую знали охотники: сломал над головой Якаша лук и стрелу.

Ни один не посмел поднять голоса в защиту Якаша. Поели мясо жертвенного оленя и разъехались по своим станам, чтоб собраться и идти туда, куда звал вождь.

Отверженный пришел в полную сирот юрту да, взвыв с отчаяния, зарылся в холодную золу очага и уснул, чтоб заутра собрать свой скарб на нарту и откочевать куда глаза глядят. [114/115]

31

Широко разбросалась тундра.

Реки и речки, озера и озерца, ржавые в тусклом блеске болота, кочки бурых лишаев и поляны светло-зеленых мхов.

На моховищах, выбирая ягель, паслись олени. Ветвистые рога оленьи качались, как лес.

Закинув голову и кидая копытами ошметки мерзлой грязи, по одному следу мчались лоси, а вдогонку за ними стлалась стая храпящих острорылых волков. Сохатые, стремясь уйти от зубов смерти, перемахивали ручьи и преграды, задние перепрыгивали через передних.

На вой волка и на лай лисицы из далекого моря с плывущей льдины хриплым ревом отзывался белый медведь.

На озере дальнем лебедь с лебедушкой кружились в брачном танце.

Веснами в протоки и затоны набивалась такая сила рыбы, что воткнутое в рыбье урево весло оставалось стоять торчмя. А там – отплещут, отсверкают рыбьи свадьбы, схлынет ярая вода, – икрою, как грязью, затягивало обмелевшие места: собаки лазили и вязли в икре по брюхо.

По горам, по долам гулял непуганый зверь, на счастье каждой руке, несущей лук и копье.

В пору охоты в чумах не угасали огни, с очагов не снимались котлы, в которых варилось мясо. Охотники много ели и были сильны.

В широкой долине, меж двух лесных кряжей, раскинулось остяцкое становище.

В дымных, крытых берестой чумах горели огни, в котлах варилось жирное мясо. Закопченные голые ребятишки катались по земле, играли с собаками. По окрайку болота бродили жирные, обленившиеся олени. В оленьей моче, собранной по горсти неспособными к охоте стариками, квасились кожи, приготовляемые к выделке.