Глоток огня - Дмитрий Емец

Гамов уныло кивнул. Его глаза мало-помалу прояснялись.

– Послушай, – сказал он Рине, – все это, конечно, очень здорово! Никуда не ходить, бросить ШНыр… Но в конце концов, день рождения кота – еще не вселенская трагедия! Если ты не пойдешь, это плохо скажется на твоем отце! Гай и так его недолюбливает.

Рина задумалась. Сколько раз она говорила себе, что ей все равно, что будет с Долбушиным, но…

– Хорошо! Передай своим хозяевам, что я буду, – сказала она.

– У меня нет хозяев! – рассердился Гамов.

Рина недоверчиво посмотрела на него:

– Что, правда, что ли? Я так и поняла. «Они мне не хозяева! Просто я выполняю свою работу! – сказал Бобик и, полаяв, полез в будку».

– Не думай, что мне приятно было браться за это поручение! Но если бы я отказался, вместо меня отправили бы берсерка! И чем бы все закончилось? Ты горячая, а берсерки все больные на голову. Ты бы схватилась за шнеппер – они за топорик. И все! – сказал Гамов.

Рина вспыхнула. Лучше бы он не оправдывался! Есть такие честные-благородные люди, которые в последний момент потихоньку сливают. Гамов, кажется, из этой компании.

– Значит, ты мне одолжение сделал!.. Знаешь что? А не послать ли тебя? – сказала она, отчетливо выговаривая слова.

Лицо у принца красоты вытянулось.

– …по мелкому, но важному делу! – договорила Рина.

Гамов отпустил повод, повернулся и, увязая в снегу, пошел к дороге. Его прямая спина выглядела зашкаливающе благородно. Просто гусарский поручик, бросивший вызов всему свету. Умница, мальчик! Правильная тактика! Когда на тебя злятся, выгоднее всего самому притвориться оскорбленным!

Глава десятая

Человек, который разговаривал с банковским сервером

Опасно, когда человек постоянно говорит о чем-то одном, даже со знаком минус. Например, если я буду постоянно, по три раза в день повторять, что ненавижу попугайчиков, то очень скоро я или совершенно на них зациклюсь, или все будут думать, что я тайный попугайчик и борюсь с самим собой. Ведь, в конце концов, кто мне мешает ненавидеть слоников или синичек? Почему меня закоротило именно на попугайчиках?

На другое утро Рина проснулась с ощущением чего-то неприятного, что ей предстояло совершить. Она еще не помнила, в чем именно состоит это неприятное, но оно уже заранее отравляло ей радость от нового дня. Пакостное это было ощущение. Точно в ее душе что-то подгнивало, а она не понимала, что именно. Потом разобралась. Приглашение к Белдо.

«Ну ничего! – сказала она себе. – Это будет только вечером! А до вечера надо еще дожить! Может, мне еще кирпич на голову упадет».

Утешив себя таким образом, Рина оделась, позавтракала и отправилась в пегасню.

Сашка был уже там и, стоя рядом с мерином Бинтом, созерцательно разглядывал оводов. Оводы были новые, уже весеннего призыва. Из-за близости Зеленого Лабиринта всякая крылатая кровососущая живность выводилась в ШНыре очень рано и сразу летела на экскурсию в пегасню. Почему-то мерин Бинт казался оводам вкуснее других. Они норовили усесться ему на морду, лезли в края глаз. Хвост же Бинта доставал в лучшем случае до середины брюха. Правда, оводы, как Сашка уже обнаружил, особых мозгов не имели, и тактики атаки тоже. Садились сразу куда придется, и немедленно начинали жрать. Когда их давили, улететь не пытались и ловкости не проявляли. Удачно сел – полопал и улетел. Неудачно – значит, не сложилось.

«Будь я овод, я садился бы лошади на переднюю половину. Там бы она мне вообще ничего не сделала, ничем бы меня не смахнула», – гуманно думал Сашка.

Он, как бывший боксер, вечно просчитывал детали: куда достанет, куда не достанет. Где прилетит смазанно, где четко. В общем, наверное, и оводом он был бы результативным. Хотя и не таким жужжащим, как допустим, Кирюша.

Скорее угадав, чем услышав рядом с собой Рину, которая подошла совсем тихо, Сашка повернулся к ней и улыбнулся. Улыбка у него была простая и добрая. Улыбка ради улыбки, а не ради того, чтобы выразить какую-то эмоцию и, манипулируя, добиться своего, как это делал Гамов.

– Привет! Чего ты меня разглядываешь? О чем думаешь? – Сашка пальцем коснулся Рининого носа. Он утверждал, что, когда вот так вот нажимаешь на нос, все веснушки перемешиваются и меняют цвет. Рина ему не верила. Она была убеждена, что Сашке просто нравится нажимать ей на нос, путая его с кнопкой, а остальное он уже придумывает ради оправдания, чтобы не прекращать это делать.

– Дак так… – уклонилась Рина. – О всяком разном. А ты?

– Я об оводах. И еще о том, что надо попросить кого-нибудь написать книгу о таинственных похитителях носков! Ведь совершенно же ясно, что чистые носки кем-то похищаются! – сказал Сашка.

Рина засмеялась. Наблюдение было верное. Чистые носки и шоколадки – главная шныровская валюта. Рядом с Сашкой ей стало вдруг спокойно. Почему, когда человеку хорошо, он обязательно должен тревожиться и ждать откуда-нибудь беды?

«А вот буду счастливой, и все!» – сказала себе Рина и из упрямства стала счастливой.

Пегасня постепенно наполнялась шнырами. Яра была уже у Гульденка и губкой, перо за пером, бережно промывала ему крылья, выбирая солому и кусочки навоза.

– Дурная привычка у него! Прямо на крылья ложится! И как отучить, не знаю, – озабоченно пожаловалась она Улу.

– А если привязывать? – предложил Ул.

– Чтобы он вообще ложиться не мог? – недовольно отозвалась Яра.

Гульденок фыркнул и губами мягко прихватил ее за ухо. Яра оттолкнула его морду. Нежности – это хорошо, но может сформироваться вредная привычка. Так вот один шныр тоже разрешал пегу «дышать» ему в ушко, а однажды пег о чем-то задумался и шныр остался без уха.

В проходе кто-то шумно вздыхал. Рузя, которому Цезарь вчера наступил на ногу и сломал средний палец, прыгал в гипсе, опираясь на костыль. Вид у Рузи был виноватый. Перелом среднего пальца – это тот досадный случай, когда на ногу ты наступать не можешь и гипс носишь настоящий, но никто тебя не жалеет и все считают сачком.

Вздыхая, Рузя как завороженный смотрел на Икара, который, распахнув свое единственное крыло, тщетно пытался взлететь. Взмахи огромного белоснежного крыла были такими сильными, что по проходу, поднимая мусор, порывами проносился ветер. Сам же Икар едва стоял на ногах, поскольку другое его крыло, культяпка, как лихорадочно ни работало, только смешно дергало своим основанием.

– Вот так и я. Порой кажется: сейчас как взлечу! Крылышками порх-порх – и носом в лужу! – хмуро произнес кто-то рядом с Рузей.

Это был Родион, тоже, оказывается, подошедший и смотревший на Икара.

Рузя пораженно уставился на него. Родион, поняв, что нечаянно сказал это вслух, с досадой отвернулся и вышел из пегасни. Проходя мимо Икара, он коснулся рукой его смешно взмахивающей культяпки, ощутив лихорадочное, но тщетное напряжение спинных мышц молодого коня.

После возвращения из Екатеринбурга Родион выглядел скверно. Похудел. Щеки запали и от щетины казались ржавыми. Лишь глаза горели страшным, каким-то волчьим огнем. Когда он ходил в Копытово, то копытовские юнцы – из тех, что шатались у автобусной остановки в поисках к кому бы пристать, – перешептывались между собой, сколько этот мужик сидел и по какой статье.

В ШНыре удивлялись, что дорога могла его так измотать. Ул и Сашка быстро оправились. Уже через пару дней у Сашки на щеках исчезли следы обморожений. Лишь правое веко опухло. Видимо, в полете он тер его варежкой и занес какую-то инфекцию. Что касается Ула, то на нем ледяной ветер вообще никак не сказался. Его толстые, монгольской крепости щеки к морозу относились философски, да и плотное тело, несмотря на нескладность, было прочно, точно его вытесали из дубового пня.

Выскочив из пегасни, Родион шел по парку к корпусу. Шел быстро, но как-то неровно. Временами останавливался, замирал истуканчиком, в слабовольной, оцепенелой рассеянности тянулся рукой к шее и начинал яростно чесать, буквально раздирать ее ногтями. Потом, опомнившись, вздрагивал, отдергивал руку и, зачерпывая мокрый снег, обтирал лицо.

Как-то в один из таких дней, когда, сдавшись страсти, он опять раздирал свою шею, позволяя эльбу растворять себя взамен удовольствия, он оказался в Копытово. Зашел в магазин сразу после открытия. Было только пять или десять минут девятого. В магазине имелся винный отдел, где продавали в розлив. Там уже стояло двое завсегдатаев. Они были такие еще довольно приличные с виду, еще не обтрепанные, не нищие, с самыми легкими еще прожилками на щеках и носах, но уже какие-то суетливые, покашливающие, смущенно бравурные.

Она выпили по небольшому стакану, заели конфеткой и почему-то остались стоять, чего-то еще ожидая в себе, но уже, видимо, думая о следующем стаканчике.