Будь мне ножом - Давид Гроссман

Не отвечай. Не говори ни да, ни нет. Я сказал — ты услышала.

…Только сообщить, что мальчик, видимо, вернулся, чтобы остаться здесь.

Из моих ли кошмаров, или из-за нашей переписки, а может быть, из-за той ночи вокруг твоего дома (что-то во мне никак не успокоится с тех пор). Я даже не решался тебе рассказать, чтобы не дать ему права на существование в письме. Но каждую ночь меня наполняет какое-то тёмное разорванное чувство, полотнище, развевающееся во тьме. А сейчас, в эту самую минуту, он снова стоит там, уже третью или четвёртую ночь, дрожа, упрямо стоит в кустах. Из темноты явно вырисовывается фигура ребёнка. Я собираюсь тебе кое-что рассказать, такого я ещё не писал: у нас с ним есть маленькая вечерняя церемония, даже несмотря на то, что после его первого появления я с непреклонностью советского цензора обстриг куст, который ночью ввёл меня в заблуждение. Но он каждую ночь возвращается и караулит под дверью. Жаль, что тебя здесь нет — я бы тебе его показал.

Мальчик тонкий, слегка сутулый, с опущенной головой, застенчивый и немножко подлиза, и только я знаю, как он весь распахнут, как всё в нём непрерывно и безжалостно перемешивается. Он горит желанием довериться, посвятить себя, но, как ты сказала, — если бы только он поверил, что это возможно, и что есть кто-то, готовый принять его.

Сказать по правде — мальчик немного женственен, болтлив и склонен к преувеличениям. Я смотрю на него сейчас и вспоминаю ощущение его в себе, это постоянное гудение — быстрая череда возбуждений и восторгов, заставляющих биться его сердце; ты была права — сквозь его кожу можно увидеть пульсирующее сердце зимородка.

Он вызывает во мне отвращение (ты удивлена?) и сильное желание выдать его соответствующим органам в частной системе образования, где я учился. У меня были выдающиеся частные учителя, ты уже кое-что знаешь об этом, которые учили меня правильной походке, уравновешенности и речи — что можно говорить, а о чём нужно молчать, и чего лучше не говорить, чтобы над тобой не смеялись. Всегда держать плечи приподнятыми, чтобы казаться шире, а рот закрытым, чтобы не выглядеть полным идиотом. Как этрог[16] царского сына воспитывали мои родители — эти два лучших педагога — меня (мир праху моему!), не упуская из виду ни одного досадного дефекта, и за годы самоотверженного труда сумели усовершенствовать и обтесать меня до такой степени, чтобы не слишком стыдно было показать меня обществу. Сейчас это уже почти не требует усилий с моей стороны: я неплохо умею имитировать большую часть жестов и звуков нормального взрослого самца. Можно с уверенностью сказать, что посмертная гипсовая маска уже более или менее приросла к моему лицу, как это и требовалось…

И тут вдруг как будто мой больной внутренний орган, высвободившийся из меня, пустился в пляс у самой двери моего дома, прыгая и кривляясь в танце ослика…

Есть один момент…

(Почему бы и нет, я и так уже сказал слишком много).

Есть момент, когда он вдруг бросается ко мне, по направлению к двери, что повергает меня в панику. Только пожалуйста, не говори, что это детская фантазия. Конечно же фантазия! Это — фантазия моего детства, она бросает меня в жар и одновременно в холод, заставляет бешено биться сердце, и я не могу с этим бороться, я вынужден смотреть, как он возникает из темноты, приближается ко мне и вдруг бросается ко мне, в дверь моего дома…

Такая вот своя игра…

Что бы ты делала на моём месте? Впрочем, ты гораздо добрее меня. Ты даже согласилась впустить меня в свою душу. Боюсь, что я не столь благороден. Я просто захлопываю дверь перед его носом, каждый вечер захлопываю её изо всей силы и запираю, потом быстро вхожу в спальню. При этом весьма желательно, чтобы там была Майя, чтобы только взглянуть на неё, ещё раз убедиться в факте существования её полного тёплого тела с поразительно маленькими ступнями, вглядеться в них и успокоиться и тут же снова испугаться: они — слишком маленькая опора, чтобы выдержать на себе двух взрослых и ребёнка.

Пора спать… Можешь не отвечать на те глупости, что я тут нацарапал. Кстати, я прочитал в журнале Идо «Мы все», что у вас в Бейт-Заите есть след ноги динозавра. Ты знала? Миллион лет назад у вас прошёл динозавр, оставив огромный след. Правда, интересно? А ещё я попробовал твой рецепт «Цеце» перед сном, но, должно быть, влил слишком много ликёра (и кроме того, если я получаю твоё письмо после обеда — ночь пропала!). Ну всё, спокойной ночи!

Я.

(…пролежав для приличия почти час, я усомнился в достаточности моих объяснений) — а знаешь, пожалуй, наоборот! Пусть войдёт в дом хоть раз, в мой дом! Нужно силой заставить его войти, втащить за ухо и без всякой жалости показать ему: вот холодильник, вот посудомоечная машина, вот гостиная с декоративным мягким гарнитуром. А вот спальня, вот двуспальная кровать производства «Азореа», вот полная нежная женщина с красивыми круглыми грудями раздевается сейчас для меня. И, когда глаза его начнут гореть от сдерживаемых слёз одиночества и отверженности, нанести ему последний удар — втащить его за ухо в маленькую комнату в конце коридора и крикнуть: видишь, что у нас тут есть? Сюрприз! Ребёнок! Я сделал ребёнка в этом мире! Посмотри внимательно и пойми, что в нашей битве ты проиграл, голубчик: у меня есть ребёнок! Я сумел вырваться и сделать что-то, существующее вне тебя! Посмотри на моё клеймо изготовителя: оно — в форме пальцев, в глазах и волосах! А всё остальное тебе незнакомо! Оно тебе не принадлежит! Ей богу, мне хочется силой сунуть его голову в кровать Идо, будто топя в воде котёнка, — смотри хорошенько, можешь даже пощупать, почему бы и нет, потрогай и ощути: ребёнок, сделанный также и из материи другого человека, который — не я и не ты! Я ухитрился избежать судьбы, которую ты мне уготовил, и соединиться с другим набором хромосом, свободным от меня и, главное, — от тебя, и таким образом создал в мире что-то из хорошего, крепкого и здорового материала с гарантией, действующей уже почти пять лет! Ты понял, радость моя?

Да что это я морочу голову?!

Как будто Идо — это неоспоримое доказательство чего-то моего!

Нет мне покоя! На улице хамсин. Воздух обволакивает и липнет, как резина…

…Как раз, когда я утром вышел отправить тебе письмо, я получил твою записку из университетской библиотеки. Представил, как ты сидишь в читальном зале отдела иудаизма, пишешь эти раскованно-возбуждённые фразы и тут же скользишь в изящном слаломе переписывать предложения из «Истории народа Израиля в древние времена» всякий раз, когда мимо проходит твоя подруга-учительница, и в тысячный раз подумал — как хорошо, что мы нашли друг друга в этой громадной куче гороха, и какое счастье, что мы из одной страны, из одного языка и из одних и тех же школьных учебников Папориш и Дувшани…

Кстати — что касается цитаты, которую ты не могла вспомнить (когда я пробовал «примерить» письмо, в котором ты писала о Йохае)…

Каюсь, я не занялся этим сразу, но не позднее завтрашнего утра я пошлю гонцов искать её в книгах, не пройдёт и недели как… (не более, чем через двадцати четыре часа!) у меня будет полная цитата с точным указанием источника. Обещаю!

Вчера я снова почувствовал, какая это удивительная вещь — письма: когда ты получаешь письмо от меня, я уже совсем в другом месте. Когда я читаю твоё письмо, я в сущности нахожусь в уже прошедшем для тебя мгновении; я с тобой в том времени, в котором тебя уже нет. Получается, что каждый из нас хранит верность покинутым мгновениям другого… Как ты думаешь — не в этом ли причина той грусти, которую вызывает во мне почти каждое твоё письмо, независимо от его содержания, даже такая смешная записка из университета? Жизнь проходит…

Немедленно отчитай за невежество трёх своих бездельников из ешивы: рабби Нахман из Брацлава — вот кто автор забытой цитаты!

В своём сборнике бесед в «Оплодотворении бесплодных» он говорит о «людях, которые спят свою жизнь», — то ли из-за малозначительной работы, то ли из-за страстей и дурных поступков, а может быть, они ели духовную пищу, которая погрузила их мозг в спячку…

Оказывается, нужно оживить сердца этих спящих, разбудить их, но только сделать это осторожно, как будят лунатика. Поэтому, как только такой человек проснётся, нужно «вернуть ему лицо, которое он потерял во время сна». И как же, по-твоему, р. Нахман предлагает это сделать? «…Как лечат слепого. Нужно оградить его, чтоб не увидел внезапно света, приглушить свет, дабы не повредило ему то, что он вдруг увидит. Кроме того, когда хотят разбудить того, кто длительное время находился во сне и во тьме, нужно возвращать ему лицо, рассказывая притчи»…

Знаешь, который час? И кто проснётся завтра в полседьмого? И кто будет спать свою жизнь двенадцать часов подряд на малозначительной работе?