Будь мне ножом - Давид Гроссман

Отодвинься от меня, Мирьям, зажми уши руками, ибо я вынужден один разок пропустить это через мешочек в горле — у меня в душе был вулкан, когда я был ребёнком: огонь, лава и раскалённые камни и Пикассо, Царь Давид, Меир Хар-Цион, Мацист и Зорба вместе взятые, — но лицо и тело… Ладно, тебе уже известно, что я о них думаю, но внутри все мои девять душ бушевали, как языки пламени, и это было главным, и в этом было счастье, потому что я ещё не знал, как я выгляжу, понимаешь? Я ещё не был сформулирован и определён со всех возможных точек зрения (почему людей не заставляют получать разрешение на определённые слова, как получают разрешение на владение пистолетом?), и не было ещё ничего, что могло устоять передо мной, вопрос был только, что выбрать, — разведку, искусство, командос, путешествия, преступление, любовь, ну конечно же, любовь, с самого рождения! Не спрашивай, сколько стыда вынесли родители уже в детском саду из-за этого четырёхлетнего карапуза! Собственно, с тех самых пор я никогда не переставал осыпать своей любовью каждого, кто не успевал убежать, но не принимай это слишком близко к сердцу: большинство моих симпатий даже не подозревали обо мне. Мне и сейчас приходится силой вторгаться в поле зрения женщины, если я хочу быть замеченным, как тебе хорошо известно. Но в мыслях и фантазиях — нет границ! И я всегда с абсурдной уверенностью знал, что всё, что со мной происходит сейчас, в реальности, — всего лишь вступление, трудный экзамен перед тем мгновением, когда жизнь наконец-то начнётся, и я вылуплюсь из этой гусеницы-Яакова, из бледного местечкового еврея, и стану Тарзаном и львом одновременно, и засияю всей палитрой огней, горящих во мне… Ах, эти мои иллюзии, я готов кричать от тоски по ним! Большие красные и жёлтые языки, которые пляшут и дразнят друг друга…

А пока нужно опустить голову и молча терпеть, например то, как отец в течение двух месяцев обращается ко мне в женском роде: «Яира ушла, Яира пришла…» Почему? Потому! Он видел, как я дрался с соседским мальчишкой на тротуаре возле дома. Я сразу сбил его с ног — произошло чудо, небеса благосклонно послали мне более слабого, чем я, — но, после того, как я его сбил, я тут же убежал, оставив его плачущего лежать на тротуаре. Я не переломал ему кости, как «настоящий» мужчина, не оторвал ему яйца, ничего не сделал из того, что очень хотелось увидеть моему отцу, который, оказывается, наблюдал за нами через закрытое окно. Во время драки я на секунду поднял голову и увидел за стеклом его лицо, лицо моего отца, — искажённое, фиолетовое, сморщенное, будто в огне. Не сознавая, что делает, он поднёс ко рту оба кулака, я видел, как его зубы вонзились в них со смесью кровожадности и ужаса брошенного щенка. Бедный мой папа…

…А когда я вернулся домой, он уже ждал меня с тонким коричневым ремнём в руке, который он умел одним свистящим рывком извлекать из брюк, и сразу же, без разговора, начал хлестать меня. Коричневый ремень работал сверхурочно, — так до сих пор шутят в кругу семьи в подобных случаях: как Ири рассердил папу, и коричневый ремень работал сверхурочно, — и все смеются до слёз. Неважно, он побил меня ремнём, а когда это не принесло ему разрядки, набросился на меня с кулаками, искусанными до крови, и всё его маленькое дряблое тело дёргалось и дрожало. Он бушевал, глаза его налились кровью — человек, которого я никогда в жизни не видел дерущимся. Он всегда делался мягким, сочувствующим и льстивым, если кто-то влезал впереди нас в очереди в кино, или когда выезд со стоянки оказывался кем-то загорожен. Ты должна была видеть, как он пресмыкается перед своим боссом-полковником и перед сыном полковника. А однажды, когда мерзавец-сосед, этот убийца Суркис, отвесил мне оплеуху на улице, за то, что я кричал с двух до четырёх часов дня, отец тут же ушёл с балкона в квартиру, чтобы не видеть, но я-то его видел! Но не в этом дело, он бил, а я сжимался и всё время говорил себе, что это нормально, что так и должно быть, отцы бьют детей, а ты чего хотел? Чтобы было наоборот? И это только часть большого экзамена, — так я думал, пока он меня бил.

Но о чём я начал рассказывать?..

О том, что ты хочешь встретиться со мной «во всей полноте». Ты хотела познакомиться с тем ребёнком, которым я был, чтобы нас с ним помирить, чтобы я посмотрел на него не так, как смотрели на меня в родительском доме. Я помню каждое написанное тобой слово, и приписку сбоку карандашом, что «мы ни в коем случае не встретимся как два педофила, это опять их язык, Яир, мы встретимся как два ребёнка». Вот видишь, я помню, ты не поверишь, как много твоих слов я помню наизусть, слова и мелодию, — «я больше не могу жить в таком отдалении от тебя, в неопределённости. То, что происходит, слишком тяжело для меня, а мне очень нужен контакт. Контакт с тобой. Довольно! Приди ко мне во плоти, во всей полноте и определённости, целой или ущербной, рассечённой или двойной, но прейди с распростертыми объятиями, как подарок. А если тебе это трудно, скажи себе, что Мирьям хочет встретиться с тем мальчиком, которым ты был. Похвали его. Ведь, несмотря на всё твоё пренебрежение, я уверена, что он был красивым ребёнком…»

Снова и снова, Мирьям, ты подходишь и отпираешь меня секретными ключами. Откуда у тебя это колдовское знание обо мне? Послушай-ка историю.

(Нет! Это должно быть в отдельном письме. В другом конверте. Так, как это было.)

Однажды вечером (лет двенадцать ему было) он возвращался из кино с Шаем, который до самой армии оставался его лучшим другом. У дома Шая они расстались, и мальчик пошёл домой один. Дома его ждали, ты уже знаешь — кто, и неудивительно, что шёл он не спеша.

Посмотри на него. Вот он идёт один по боковой улице, пытаясь сохранить удовольствие от фильма, которое пропало было во время поездки в автобусе из-за гогота и насмешек трёх маленьких арсов[20] (тогда их называли хулиганами), которые приставали к нему, только к нему. Шай, чьи белые ноги под брюками дрожали, сидел рядом. Куда делось знаменитое остроумие двух друзей, с помощью которого они наводили ужас на одноклассников и учителей! Оно, как слишком сильно надутый пузырь жевательной резинки, вдруг лопнуло, размазавшись по лицу.

Он шёл по тихой пустой улице, изо всех сил стараясь забыть то, что он чувствовал, когда Шай смотрел в другую сторону, устраняясь от происходящего, ничего не видя и не слыша. Он знал, что и сам повёл бы себя так же, если бы всё сложилось наоборот, и чуть не плакал, проклиная свою слабость. Он поклялся, что перестанет воровать деньги из священного кошелька на покупку книг. С этого дня он начнёт воровать деньги, чтобы купить гантели, и будет как зверь тренироваться денно и нощно, чтобы нарастить мускулы. Он понимал, что и это ему не поможет. Не было в нём той силы, которая моментально связывает мечты с мускулатурой одним решительным движением, нет того, что превращает кричащего в душе Тарзана в кулак, разбивающий челюсть хулигана в автобусе. Не было в нём той таинственной силы, которая делает человека мужчиной. Даже если он и ударит кого-то, всем сразу будет ясно, что это для него неестественное действие. И вот, когда он думал об этом, по улице навстречу ему шли две женщины, молодая и старая. Не такая уж старая — пожилая. Они шли под руку медленно и спокойно, беседуя между собой тихими голосами, и излучали такое тепло, что он, почувствовав его, сразу встрепенулся.

А когда он проходил мимо них (в парадных брюках, которые отец заставил его надеть, тщательно причёсанный на косой пробор), ему показалось, что одна из них — он не разобрал, кто — прошептала другой: «Какой красивый мальчик».

Ну вот, начало есть. Теперь мне никуда не деться…

Он прошёл ещё немного, и тут эти слова проникли ему в душу, заставив остановиться. Но он стеснялся просто так стоять посреди улицы, а потому добрёл до какого-то подъезда и там стоял в темноте, дрожа и обсасывая три этих слова…

Разумеется, через минуту его начало грызть сомнение, действительно ли он слышал это, и на него ли смотрела одна из женщин, когда произнесла то, что ему послышалось. А если всё же произнесла, то кто — молодая или старая. Хорошо, если молодая, он уже догадывался, что старухи более снисходительны к мальчикам, которые выглядят так, как он. А если всё-таки молодая, красивая и современная, то, возможно, что всё не так страшно, — ведь она абсолютно к нему объективна, она с ним не знакома и никогда раньше его не видела, а когда увидела — то словно обязана была сказать, не задумываясь ни на минуту, то, что сказала, и потому её слова имеют почти научную силу.

У него не было полной уверенности в том, что она это сказала. Может быть, они говорили о фильме, который смотрели, и цитировали что-то оттуда, или просто сказали «какой у Симы бантик», или «мой синий чемоданчик», или вообще говорили о другом мальчике, которого обе знали, и которому это определение действительно подходит?