Будь мне ножом - Давид Гроссман

Я.

Что касается твоего вопроса в конце большими буквами (почему ты решила спросить только сейчас?) — есть несколько ответов.

Первый (для широкой аудитории): это началось на каких-то военных сборах зимой, просто потому, что было удобно, и с тех пор так и осталось.

Второй (достойный быть помещённым в журнале «Эхо воспитания»): видишь ли, Мирьям, конечно же ра-зу-мом я хорошо понимаю то, что ты говоришь там, в своей маленькой пламенной речи, и твои добрые намерения. Эх, если бы я мог примириться с самим собой, взглянуть на себя добрыми глазами, а почему бы и нет? Ведь у меня, как и у тебя, есть, по крайней мере, один человек, глядящий/ая на меня извне любящими, и даже восторженными глазами. Уже много лет она пытается всеми силами, всей любовью в своих глазах, и ей это, тем не менее, не удаётся, факт: ей не удаётся закрыть во мне те глаза даже на миг и убедить меня увидеть то, что (наверное) видит она.

Третий ответ (только для тебя): но ведь ты же понимаешь? Ведь это ты — та девочка, девушка, которая «переключала в себе уродства», перенося их от кончика носа до ляжек… Ты ещё писала о телесном смущении, будто бы исходящем от тебя, которое все чувствуют, мне оно тоже знакомо, а ещё — ощущение, что где-то внутри гнездится какой-то изъян, правда? Я зову его этим внутренним именем, и у него есть полная свобода внутреннего передвижения; это маленький изъян — мой и в то же время не мой — вживлённый и замечательно во мне прижившийся. Именно там, где он находится в определённое время, и происходит встреча, о которой я однажды рассказывал, — там моё тело встречается с моей душой, шёпотом произнося внутренний пароль…

Правда, что в эту минуту всё остальное тело почти не существует, и только к месту этой встречи моментально стягиваются все нервы и стекается вся кровь? (Помню, как ты писала, что в юности чувствовала себя такой высокой, что всякий раз, входя в комнату, где были люди, ты старалась сразу же упасть.)

Ну, вот и ответ (несколько отстранённо-невнятный) на твой вопрос — «Зачем тебе борода?»

Ты уже знаешь, что натворила?!

Она уже звонила?

Как это могло с тобой случиться? Сказалось напряжение начала года или что?

Я даже боюсь спрашивать, что было в письме, которое предназначалось мне (и уже попало к ней?..)

С одной стороны, ты знаешь, — сбылись мои худшие опасения. А с другой — это даже забавно: я о том, что если уж мы вернулись на сто лет назад, и у нас роман в письмах, то необходимо учитывать возможность такой ошибки в духе девятнадцатого века.

А с третьей стороны, да, с третьей… Почему-то мне это даже нравится. Будто мы вдруг начали существовать в какой-то «объективной» реальности, и у нас появилась свидетельница извне, абсолютно живая и настоящая — реальная.

Мне не терпится узнать, что она сказала. Как отреагировала. Она сохранит это в тайне, верно? На Анну можно положиться, я знаю.

Но почему ты не рассказала, что она уехала? Всего несколько дней назад ты процитировала целый разговор между вами о сумасшедшей любви между этими двумя (Витой Сэквил-Уест и Виолеттой), ты рассказала, что читала ей целые фрагменты из книги, и я даже помню, как Анна сказала, что она всю жизнь ищет эту силу любовного безумия. Она ещё говорила о смелости быть честным в том, что касается чувств, не боясь причинить боль. Но ты даже не намекнула в том письме, что этот диспут состоялся в трансатлантическом разговоре! Ваша беседа выглядела так, будто вы были рядом, в одной комнате!

Куда она улетела и надолго ли? Ты так тоскуешь по ней, что можно подумать, будто она уехала на несколько лет! Как это вдруг женщина отправляется в долгое путешествие по свету, да ещё и с маленьким ребёнком?

…В первый момент я испытал шок — ты вдруг обратилась ко мне в женском роде, спросила, как я себя чувствую, не слишком ли я одинока там, скучаю ли по тебе так же, как ты по мне…

Я почувствовал странную дрожь оттого, что ты заговорила со мной так, как будто прикоснулась к запретной струне.

Меня, конечно, позабавило отличие в том, что ты рассказываешь мне (о Йохае, например) и ей. Мне ты, например, никогда не писала, сколько он весит, какого он роста, и какого размера ботинки ты ему купила к зиме.

Мне ты не присылала его фото (не возражаешь, если оно останется у меня?)

Я понял, что Анна также очень близка с Амосом, задушевная подруга, как видно. По письму можно было подумать, что вас обеих связывает с ним одинаковая интимная близость. Я представил, как вы обе обнимаете его. Перечитай черновик письма — тебе будет интересно.

Странно было совершенно законным образом заглянуть в другую твою интимность и украдкой насладиться вашим с Анной общим юмором: я знал его, как исключительно твой юмор — тонкий и немного грустный — и вдруг оказалось, что кто-то разделяет его с тобой. Можно ощутить, как он рос, расцветал и оттачивался вместе с вами с самого детства, когда вы обе возвращались из детского сада — большая Мирьям и малышка Анна… У вас вообще огромный общий ящик резонанса (ты этого, конечно, уже не замечаешь). Например, твоё посещение её родителей на этой неделе, когда её отец играл на рояле, а Йохай вдруг заплакал. Я вспомнил, как ты много лет назад плакала на концерте Бронфмана, сидя рядом с Анной, — и вдруг читаю, что, когда Анна родила сына, Амос через наушники дал ей послушать этот концерт Рахманинова, и все вокруг плакали — я не понял, почему — врачи, акушерка, младенец и вы с Амосом тоже… И все эти слёзы, смех и музыка звучат в вас обеих.

Неужели я завидую?

(Мне пришло в голову, что это первое любовное письмо, полученное мной от тебя).

Яир

Что касается Эммы Кёркби и того, что ты однажды написала о чувствах, которые вызывает в тебе её голос… Это — «смешение» счастья и печали, самых глубоких и полных, это — «сердце, разбитое счастьем»…

Когда я услышал, как ты говоришь с Анной, то есть, когда я сумел выделить что-то в твоём записанном голосе, я подумал…

…что иногда, слыша в словах твой голос, я ощущаю, как во мне поднимается рыдание, прокладывая себе путь наружу. Это — незнакомый мне внутренний голос, до тебя я его не знал…

Сердце, разбитое счастьем? Не знаю. По-моему, этот голос разрывает меня на части. Голос, похожий на исступлённое рыдание. Так скулит собака, которую сводит с ума звук свирели. Он тянется из меня, как бы вопреки моей воле (так глаз тянется к трагедии), пока не начинает досаждать, и даже иногда вызывает злость. Так было, например, когда ты писала мальчику, которым я был.

Прибавь и это тоже к «настройке инструментов».

Нет, я не знаю, как я себя сейчас чувствую! Меня раздражает твой жалостливый и тревожный (скорее — ханжеский) тон после такого удара!

Похожие чувства я испытал, когда ты изменила свой дом и одним движением зачеркнула всё, что дала мне в нём. Но это, конечно, не идёт ни в какое сравнение!

Мне сейчас даже трудно тебе писать. Я не понимаю тебя, Мирьям, а сейчас даже не хочу тебя понимать. Как, скажи мне, как ты могла без всякого предупреждения так ударить меня?

В первый раз за время нашей переписки ты внушила мне ужас. Не своим рассказом. То, что ты рассказала, кажется мне дурным сном. Возможно, я несколько дней не буду тебе писать. Мне нужно время.

И ты, пожалуйста, не пиши.

Я не могу оставаться с этим наедине.

Однажды в армии, стоя на посту и до смерти боясь, что меня поймают, я украдкой читал «На маяк». Помню, как я вскрикнул, будто от ожога, забыв об осторожности, когда дочитал до начала второй части книги; и от боли, конечно, но, главным образом, из-за злости на Вирджинию Вулф, которая, походя, в скобках, сообщила мне, что чудесная миссис Рэмзи — моя любовь — «вдруг умерла прошлой ночью».

Но тогда это было ничто по сравнению с тем, что я чувствовал, держа в руках твоё письмо. К счастью, я был один в машине на стоянке, когда читал его.

Что ты хочешь услышать от меня? Что ты опять меня поразила? Что я вскипел, потому что так поступать нельзя, особенно в подобных случаях? Не знаю. А с другой стороны, чем больше проходит времени, тем легче мне видеть, что и здесь ты оказалась гораздо более верна нашему сумасшедшему договору, чем я, и что в течение всех этих месяцев ты рассказывала мне свой сон, ты верила в него, ты «прожила» его со всей силой, преданностью и самоотдачей. Я даже вообразить не мог, что такое возможно и допустимо. Это гораздо больше того, на что я отважился во всех своих «водных играх».

Но это больно. Это — как не проходящая боль от удара в живот. И теперь всякий раз, перечитывая то письмо, подменённое якобы по ошибке…

О чём ещё ты мне расскажешь так, в своей манере?

Я не перестаю думать, что ты продолжаешь с ней разговаривать, ведёшь задушевные беседы и светские разговоры. Даже в первом своём письме ко мне ты её цитировала. Ты брала её с собой почти в каждую свою поездку. Уже десять лет она мертва, а ты каждый день воскрешаешь её.