Крым - Александр Проханов

– К сожалению, вместо яхт я вынужден заниматься подводными лодками, – сухо произнес Лемехов.

– Кстати, о подводных лодках, Евгений Константинович. Я готов разместить на моих заводах заказ на антиракету. Вы же знаете мои возможности и мою пунктуальность.

– Не я распределяю заказы. Это не в моей компетенции.

– Да что вы, Евгений Константинович, вы же почти президент. Ну ладно. Как вам Моторин? Отличный старик. Хочу пригласить его в Лондон. Пусть попоет среди наших, в своих побрякушках.

Служитель принес на серебряном подносе шампанское. Они чокнулись, выпили, и Гольдберг покинул ложу.

И опять музыка ревела, как зимняя русская буря. Плескалась и вспыхивала, словно огромная, в водоворотах, река. Лемехов то слепо погружался, то ошеломленно всплывал. Все было родное, дикое, восхитительное. Все было знакомо, происходило с ним – в монастырской келье, в пьяной корчме, в блистательном зале с бравурной мазуркой. Музыка ковшами вычерпывала таинственную, наполненную огнями тьму, которая была его тьмой, его памятью, его пугающим предчувствием. Опера была не о царе, не о русском бунте, не о самозванце, а о той темной бездне, которая разверзалась в самой сердцевине русского бытия, русского царства, русской власти. Он стремился в эту бездну, она затягивала его, влекла в свою восхитительную тьму.

Царь умирал на троне, сраженный болезнью. Бояре, еще при живом царе, делили власть. Безымянная, бестелесная, эта власть мерцала в позолоте купола, пряталась в темной иконе. Кто-то невидимый и всесильный брал Лемехова под руки, подводил к иконе, и он наклонялся, желая приложиться. Смуглый лик с золотыми волосами, окруженный звездами и туманностями, начинал проваливаться, улетал в бесконечность, и открывалась та глубина, от которой остывала кровь. То черное зеркало, в которое он заглянул утром, как в немигающее жуткое око. Там реяли безвестные миры, таилась вся сладость бытия, весь ужас предстоящей смерти, вся неизбежность предначертания. И он вдруг понял, что все эти недели и дни каждую секунду думал о словах синеглазого колдуна, посулившего ему великую участь. И он готов принять эту участь, вкусить ее смертельную сладость.

Опера завершилась. Зал рукоплескал. Кричали «браво». Кумир в парче и шапке Мономаха картинно раскланивался, множество раз выходил на сцену. И Лемехову опять померещилось, что из толпы пламенно блеснули синие глаза, властные и счастливые.

Глава 11

Они сидели в ресторане «Боттичелли» на Тверском бульваре, роскошном, пустынном, с гулким полумраком. Светились колонны из родосского мрамора, переливалась вода в фонтане, бесшумно появлялись и исчезали официанты в костюмах венецианских дожей. Метрдотель в золоченой парче, узнав Лемехова, был обволакивающе любезен, раскрывал карту вин и средиземноморских яств.

– Рекомендую коллекцию наших тосканских вин. Одни виноградники растут на западных склонах холмов, и вы почувствуете в вине легчайшую горечь осеннего солнца. Другие зреют на восточных склонах, и в вине присутствует едва ощутимая сладость, легкая, как смех итальянских девушек.

– Мы хотим услышать смех итальянских девушек, не правда ли, Игорь Петрович? – Лемехов старался быть легкомысленным и шутливым.

– Боттичелли воспел красоту итальянских девушек в двух великих картинах. «Весна» и «Рождение Афродиты». Выпьем вино, в котором слышится смех Афродиты, – в тон ему ответил Верхоустин. Он усмехался, поглядывая на золоченую цепь венецианского дожа.

– Я могу предложить господам дары Средиземного моря, которые доставляются к нам самолетом прямо с приморских рынков Палермо. Все виды рыб, все виды мидий и раковин, щупальцы осьминога, салаты из водорослей.

– Мне сегодня по вкусу сибас, приготовленный на пару, – сказал Лемехов.

– А я бы предпочел осьминога, – сказал Верхоустин. – И все остальное, на ваш вкус. Все, что попадает в невод итальянского рыбака.

Им принесли округлые, похожие на прозрачные шары бокалы. Вино лилось из темного горла бутылки, наполняя бокал золотым искрами. Появился серебряный поднос, на котором, посыпанная кристаллами льда, лежала рыба с голубоватыми плавниками. Лемехов уловил исходящий от рыбы запах далекого моря. На деревянной дощечке угодливый официант принес зеленоватые, в присосках, щупальца осьминога, перед тем как положить их на раскаленные угли. На скатерть выставляли блюда с раковинами, темными, розовыми, перламутровыми, в которых таилась нежная плоть моллюсков. Их ужин начинался с тихого звона бокалов, с легкого звяканья падающих на тарелку ракушек, из которых извлекалась влажная мякоть.

– Я долго думал над вашими словами, Игорь Петрович. Над теми, что вы произнесли в охотничьей избе, – сказал Лемехов, опуская бокал. – Я сделал выбор. Я буду президентом России.

– Это не вы сделали выбор, Евгений Константинович. Это вас выбрало Провидение. Оно управляет вашими делами и помыслами. – Верхоустин спокойно посмотрел на Лемехова, словно ждал от него этих слов. В ясной синеве его глаз было одобрение. Казалось, воспоминание об этих глазах подвигло Лемехова совершить судьбоносный выбор.

– Вы как будто что-то знаете обо мне. Долгое время следили за мной, не так ли?

– Я действительно не первый год наблюдаю за вами. Я исследовал ваш жизненный путь. Перечитал все ваши статьи, все интервью, что вы давали прессе, все написанное о вас, дурное и хорошее. Я даже ходил к астрологам и составлял на вас гороскоп. Я улавливаю и измеряю то поле, что вас окружает. Чувствую энергии, которые вы излучаете. Вижу вектор, который ведет вас к цели. Мне кажется, в вашей жизни случилось нечто, что предопределило ваш путь. Вы получили свыше знак, который направил вас к великому свершению. Я не знаю, что это было, должно быть, какая-то вспышка. Вы соединились с Божественным промыслом, который повел вас, был вашим поводырем, спасал от несчастий, наделял неиссякаемой энергией. Я не знаю, когда произошла эта вспышка. Но она случается в жизни всех пророков, всех полководцев, всех великих вождей. Она была в жизни Пушкина. В жизни Сергия Радонежского. В жизни Сталина. А как она случилась у вас?

И опять Лемехов оказался во власти колдовских глаз, которые помещали его в прозрачный светящийся кокон. На него начинали воздействовать таинственные силы, побуждали к откровению и исповеди. Побуждали плыть туда, куда дул бесшумный ветер. Так плывет по воде тихий лист, повинуясь неслышным дуновениям.

– Вы угадали! Была, была вспышка! Студентом я увлекался лыжами, ходил в спортивную школу, участвовал в соревнованиях, которые проводились в Тимирязевском парке. Помню солнечный морозный день, синее небо, заиндевелые сосны, красные стволы. Мы ринулись со старта гурьбой, мешали друг другу, цеплялись палками, гремели лыжами. Но скоро большинство отстало, и только несколько лыжников, и я среди них, мчались по аллее. Мне было легко бежать, радостно вдыхать ледяной воздух, радостно смотреть, как лыжи врезаются в слюдяную лыжню. Я обогнал одного, другого, третьего. Начинал бить лыжами по хвостам мешающих мне бежать лыж. Кричал: «Лыжню! Лыжню!» И они неохотно уступали дорогу. Впереди оставался только чемпион института, высокий парень в черных рейтузах и красной куртке. Как лось, переставлял мускулистые ноги, мощно толкался палками, совершал могучие броски.

«Обгоню!» – думал я. Задыхался, жгло горло, грохотало сердце, напрягались в непосильных бросках все мои жилы. Я подумал, что если не обгоню его, то вся моя жизнь кончится тут же, на этой аллее. Что я недостоин жить. Что эти красные стволы, и седая хвоя, и перелетевшая аллею сойка с голубым крылом – все они требуют от меня: «Обгони!» Я стал его настигать. Мои золотистые лыжи приблизились к его фиолетовым. Я вонзал свои лыжи в лыжню, как золотые копья. Они начинали бить его лыжи, и я слышал звон деревянных ударов. Я чувствовал ярость, неистовую страсть, прилив небывалых сил, которые, казалось, вливались в меня из неба. Он зло оглядывался, не уступал дорогу. А я задыхался, неистово рычал: «Лыжню, лыжню!» Он не уступал, его черные рейтузы и красная куртка загораживали путь. Тогда я собрал все силы, всю негодующую волю, все страстное стремление победить. Вырвался из лыжни, побежал по рыхлому снегу с ним вровень. Видел его побелевший от мороза лоб, заиндевелые брови, обветренные красные щеки и букеты пара из раскрытых губ. Я сделал бросок вперед, толкнул его, выбил из лыжни. Видел, как он падает и ломает лыжи. Я встал в сверкающую, отливающую стеклом лыжню и помчался. Не бежал, а летел, в шуме, в свисте. Не чувствовал тела, словно меня несло по воздуху, а потом опять опускало на снег. Внезапно на пересечении аллей, где росла огромная, с туманной хвоей сосна, передо мной возникла слепящая вспышка. Высокий радужный столп, в переливах лучей, в огненной белизне. Это был великан с горящим лицом, сияющими глазами, в серебряном облачении. Он поднял меня в небо, откуда я видел вершины сосен, аллею, по которой бежали разноцветные лыжники, город, озаренный зимним солнцем. Он приблизил меня к своему лицу и что-то сказал, громогласное, неразличимое и прекрасное. Опустил на землю, и я стоял, ошеломленный, не зная, что это было. Какие слова я услышал. Огромная сосна с золотыми суками. Мимо пробегает мой недавний соперник, с изумлением на меня оглядывается. По сей день не знаю, кто был этот великан.