Смерть Анакреона - Юханнес Трап-Мейер

Он был одинок на свой особый лад, жилось невесело без друзей. Он замыкался в себе, но не страдал, оттого что он был «не как все», что он не творил «вместе со всеми», что он не был одним из многих. Тогда возникла эта связь с Лаллой Кобру, она свежей росою напоила его иссохшийся ум. Тогда впервые его «я» забыло всерьез Дагни Лино. Да, легче стало после долгих, долгих лет молчания рассказать немного о себе, о том, как он страдал…

Связь с Лаллой вспыхнула удивительно быстро, мгновенно и… погасла. Потом подкралась болезнь. Как он выстоял, выдержал, он до сих пор не мог понять. Впервые всерьез задумался над вопросом, почему он не в состоянии забыться, дать волю своим чувствам, перейти границы дозволенного, как поступали многие другие. Не позволял его эстетизм? Боязнь последствий? Но теперь, в последнее лето, когда он, будучи дома, обрел полный покой, на него словно снизошла благодать. Рука потянулась к перу. Он написал небольшие статьи, которые он отдал сегодня в издательство. Необъяснимо странно чувствуешь себя, когда закончишь свои первые творения. Они орошают тебя, или, правильнее, они, словно капли росы, в уме и чувствах твоих.

Лист аканта сохраняет форму, независимо от цветовой окраски.

Сегодня вечером он снова встретит Лаллу Кобру, снова почувствует близость ее тела. Он сделал несколько неровных шагов по тротуару. Чувственность разошлась по всему телу. Ноги словно закоченели. Он метнулся в одну сторону, в другую, остановился. Не видел ли кто, какие выкрутасы он выделывал?

Далеко на юго-западе солнце опускалось медленно к ночи. Уже зажглись газовые фонари. Он должен что-то придумать, убить время до встречи с Лаллой.

Вильгельм Лино шел к себе домой, когда блеск вечерней зари еще не погас. Он поднялся по улице Карла Юхана, сделал необходимые покупки, купил также игрушки и сладости для больного сына Лаллы. Хотел зайти к ней по пути, перекинуться словечком и порадовать ее сына. Он пришел несколько минут спустя после ухода Йенса.

Когда он вошел, Лаллы в гостиной не было. Бокалы, графин с вином стояли на столе, в пепельнице лежали окурки сигарет. Но он не придал им значения, не задумался.

Она, однако, слегка растерялась, когда увидела его, и поспешила сразу объяснить, кто был у нее в гостях. Вильгельм Лино сказал, что он знаком с Йенсом Бингом, и спросил, чем он занимается в настоящее время. Ах, она всегда была уверена, что из него ничего не выйдет. Но вполне возможно, она ошибалась, инстинкт подвел ее, она перепутала понятия — стать кем-то и делать что-то, приносящее доход. Хотя взгляд у нее в общем-то наметанный на такие вещи. И она рассказала, слегка запинаясь, что Йенс Бинг как раз сегодня передал в издательство свои первые рукописи: «Тебе не кажется, что слишком поздно? Ему ведь уже двадцать семь!» Лино сидел и смотрел прямо перед собой:

— Ars longa vita brevis.[18] Моя племянница, Дагни, знает его хорошо, и он был у нас, в нашем «Леккен». Я говорил с ним в тот вечер. У меня создалось впечатление, что он не без изюминки.

Его слова подействовали на нее раздражающе: ах, снова эта вечная справедливость в оценках. Если бы каждый поступал так и воспринимал бы все с такой серьезностью, было бы безгранично замечательно… Не жизнь, а каторга тогда была бы!

Он почувствовал смену в ее настроении, однако причину не понял. (А причина крылась в ее болезненной совестливости, в ощущении злобности и легкомысленности своего поведения. Как раз в этот момент она приняла решение, что терпеть его она больше не будет.)

Серые сумерки заполонили всю комнату.

А Вильгельм Лино сидел и, как всегда, беспокоился, не сказал ли чего-то обидного, оскорбительного, недозволенного. Угнетенное состояние, его возраст… Непроизвольно стал думать об этом. Настроение весь день было не ахти какое, ему нужна была ее доброта.

Он начал расспрашивать: «Лалла, если я сказал или сделал что не так, пойми, я не хотел тебя обидеть, скажи только, объясни, и снова все будет хорошо».

Она отвечала приветливо, что, мол, ничего существенного, пустяки: «Ничего, мой дорогой, ты сама доброта». Но он хорошо слышал нетерпеливость, неприятие, прозвучавшие в ее голосе.

Поэтому он решил не продолжать разговор.

Он пошел в детскую и отдал подарки Хансу Кобру. Когда он собрался уходить, стоял и одевался в передней, он осторожно коснулся ее руки, чуть-чуть улыбнулся и спросил, когда он снова может зайти. Она поняла по тону, что он думал.

— Послушай, Вильгельм. Ты же знаешь, что в городе настоящая эпидемия гриппа. Наш врач навещает нас после работы, когда выкроит свободное время. Обычно довольно поздно, я не могу точно сказать когда. Потом я страшно устала, сегодня просидела всю ночь с мальчиком. У него была высокая температура.

Лино, само собой разумеется, уступил, не перечил. Поцеловал ее, спросил, не надо ли чего сделать, и ушел. Но выйдя на улицу, окунувшись в сумрак и неприглядность ноябрьского вечера, он почувствовал обманчивость и призрачность их встречи. Отчаяние, страшное отчаяние охватило его. Снова и снова он упрекал себя в том, что позволил себе вольность, не был предупредительным, снисходительным. Ни за что на свете он не хотел пасть в ее глазах, встать на один уровень с другими мужчинами… с ним, он не хотел произнести его имя, чтобы, чтобы…

Когда он вошел в белый холл дома «Леккен», он встретил на лестнице доктора Врангеля. Он обратил внимание на его лицо. Не совсем обычное выражение. Но не понял причины. Он поднялся к Дагни, что он делал всегда, когда приходил домой.

Дагни чувствовала себя значительно лучше. Возле кровати горела свеча. Он не сразу рассмотрел ее лицо. Но когда он подошел вплотную к постели, она обхватила его обеими руками за шею и залилась слезами, и сказала, что она обручена с доктором Врангелем.

— Не говори никому, дядя, я только тебе рассказала. Это произошло сейчас.

Ему ничего не оставалось делать, как поздравить ее, и затем постараться так или иначе успокоить ее.

Вот как все произошло.

Она обращалась с доктором Врангелем, после того как он возвратил ее к жизни, будто он был пустое место, будто он не существовал на этом свете. Она не желала постоянно находиться под надзором его бдительного назойливого ока. Сначала было так плохо, что она просто не замечала его, потом она как бы лежала обессиленная и почти в полубессознательном состоянии. Часто вопрошая жалобно, зачем он возвратил ее к жизни. Как люди, которым очень и очень плохо, она первое время напоминала беспомощного ребенка, боялась остаться одна и прочее в этом духе. Дядя Вильгельм как-то сказал ей: «Сегодня я думаю, что тебе исполнилось приблизительно пятнадцать лет, в первый же день тебе было всего семь!» Он больше всех пекся о ней. Но визиты доктора Врангеля становились для нее все более и более невыносимыми. Она несколько раз думала просить дядю вызвать другого доктора, но в последнюю минуту одумывалась, понимала, что поступать так жестоко и недостойно с ее стороны. Нельзя, не подходит. Тогда нужно заплатить сполна по счетам и — баста. Конец. Достаточно.

Но она не учла своих чувств.

Он пришел как раз в час захода солнца, когда огненно-красный свет проник в комнату. Внутри у нее царил мрак, неприятные сумерки.

Так или иначе, случайно или не случайно, но они коснулись опасной темы. Раньше не решались говорить открыто. Она сказала, что он, мол, естественно, сердится на нее, потому что она злоупотребила его доверием. Она произнесла это как бы мимоходом, обронила как бы случайно. Может быть, достаточно с сарказмом.

Он отвечал ей в том же тоне. Да, даже просто позволил себе усомниться в искренности ее намерения уйти из жизни. Сказал, что это был на редкость плохо организованный спектакль. Если человек, мол, задумал нечто в этом направлении, так он должен по крайней мере позаботиться, чтобы не было скандала!

Она буквально оторопела от его слов. Она буквально захлебнулась от переполнившего ее гнева, и… взорвалась.

Но он прервал ее излияния. Сначала он совершенно искренне извинился за свои слова, и она не уловила в его голосе фальши, он не лгал. Это подействовало на нее, и она слушала, не перебивая. Но вот он сказал: «Я никогда не встречал таких упрямых людей, как вы».

Он говорил долго. О себе, о ней, об их отношениях, о том, что она как бы подорвала его авторитет врача, что он долго терпел, но он видел ее высокомерие, ему было обидно и больно… Наконец, признание, что…

То, что произошло с ней в этот момент, она поняла лишь год спустя. Ее измученный, истерзанный ум нуждался в другом человеке, почти безразлично в ком, только бы был ей в помощь, удовлетворил бы ее потребность в покое, утолил бы ее голод. У нее не было выбора. Она бросилась, очертя голову, не размышляя. Опрометью. Она решилась в этот миг на этот шаг. Она полностью доверилась ему. Собственное самоуничижение. Она — жертвующая, дающая, одаривающая, да, к тому же более слабое существо. На нее снизошло блаженство, ее исстрадавшийся ум нашел успокоение. В мире нашелся человек, который позаботится о ней.