Тени на стене - Михаил Пархомов

После этого ему чуть–чуть полегшало. А когда корчмарь принес густое, почти черное вино, которое пахло нагретой на солнце смолой, Нечаеву и вовсе стало хорошо. Показе лось, будто он дома, будто за соседними столами сидят старые дядьки из–под Александровки или Кубанки и тихо, неторопливо толкуют о своих колхозных делах, а сам он в отпуске, и стоит ему выйти на улицу, залитую солнцем, как он увидит своего деда, увидит красное полотнище с надписью «Добро пожаловать» над крыльцом школы–семилетки, и прислоненные к этому крыльцу велосипеды, и белых гусей в теплой дорожной пыли… За весь день Нечаев не слышал ни единого выстрела и как–то уже успел позабыть о том, что идет война.

Но стоило ему взглянуть на Сеню–Сенечку, сидевшего напротив в мундире мышиного цвета, как он сразу вспомнил, что и на нем сейчас точно такой же мундир, что он теперь не Петр Нечаев, а Гуго Реслер, и он снова почувствовал себя на войне, которая из–за солнечной тишины, лежавшей за открытой дверью корчмы, была еще страшнее, чем на грохочущей передовой. Война была и здесь. Она подстерегала за каждым углом, за каждым поворотом дороги.

В город они попали только около пяти часов пополудни на попутном грохочущем грузовике.

Город был невелик и временами до боли, до дрожи в коленях напоминал родную Одессу. Такие же дома с железными балкончиками, такие же пыльные акации… Морские ветры просквозили его тесные улочки, и пористый камень, из которого были сложены его дома, приобрел оттенки древнего мрамора, слегка пожелтевшего от солнечных лучей.

Вот только виадуков в нем не было.

Но если улицы и дома Варны напоминали старую Одессу, то пестрый городской люд, шаркавший подошвами по тротуарным плитам, жил какой–то непонятной и чуждой Нечаеву жизнью. Вот идет продавец шербета. В белой феске, с медным бидоном за спиной… Разве увидишь такого на шумном одесском Привозе? Или такого мальчишку, подгоняющего палочкой ржавый обруч?.. Одесские пацаны уже давным–давно обзавелись самокатами. Да и такого павлина не встретишь в Одессе.

Им навстречу медленно шел болгарский офицер с блестящими звездочками на коричневых погонах.

Нечаев невольно замедлил шаг. Он чуть было не откозырял офицеру. Но разве немецкий солдат должен приветствовать какого–то болгарина?.. Когда офицер вскинул руку к фуражке, Нечаев, подтолкнув локтем Сеню–Сенечку, вместе с ним как бы нехотя ответил на приветствие.

Теперь надо было глядеть в оба, чтобы не напороться на «своих», на немцев. Заметив издали мышиного цвета мундиры, Нечаев и Сеня–Сенечка тут же ныряли в ближайшие подворотни — подальше от греха. А потом снова печатали шаг, задирали подбородки, как это подобает доблестным солдатам великого рейха.

Они шли наугад. Знали, что рано или поздно попадут на базарную площадь, от которой до мечети рукой подать. А там, за мечетью, они уже отыщут и ту сапожную мастерскую… Расспрашивать прохожих было рискованно. Остановишь вон того гимназистика, а он еще чего доброго начнет шпарить по–немецки. И господин в котелке — тоже. И дама с зонтиком…

Они прошли мимо театра, выходившего фасадом на площадь. Театрик был маленький: неказистый, до Одесского оперного ему было далеко. Зато храм святой богородицы выглядел мощно, внушительно. Окна на его колокольне имели форму крестов.

Но тут из–за угла появилось трое парней в синих клешах с тесаками у поясов. Не то юнкера, не то кадеты или как они там называются. На всякий случай Нечаев и Шкляр отвернулись к витрине. На стеклянных полочках стояли флаконы духов. «Парфюм д’авантюр», — прочел Нечаев. Он охотно читал все вывески, все надписи и афиши. «Сладкарница», «Пивница»… Не ошибешься, если зайдешь. Но когда он слышал быструю болгарскую речь, то не мог разобрать ни слова.

Наконец, свернув на какую–то боковую улочку, они увидели кузницу, в которой подковывали тощего вола, и, пройдя мимо нее, попали на базарную площадь. Рыбный, овощной, гончарный ряды… Немолодая крестьянка продавала тыквы. Высоченный парень был увешан стручками перца. Солнце уже садилось, и торговля шла не очень бойко.

— А вот и мечеть… — тихо сказал Сеня–Сенечка.

Мечеть стояла за деревьями. Оттого Нечаев и не увидел ее. Сдерживая нетерпение, они медленно пересекли улицу, свернули за угол. И сразу увидели сапожную мастерскую.

Дверь была открыта. В глубине сидел человек в кожаном фартуке, который стучал кривым молотком. За его спиной мальчишка лет двенадцати раскладывал на полках деревянные колодки.

Пахло ваксой, хромом и юфтью. Нечаев бросил быстрый взгляд направо, потом налево. Улица была пуста. Что ж, надо попытать счастья…

— Я подожду на улице, — тихо сказал Шкляр. — В случае чего…

— Добре, — Нечаев кивнул.

Войдя в мастерскую, он остановился над сапожником и кашлянул. Тот поднял голову. Его рот был набит гвоздями, и он выплюнул их в ладонь.

— Век!.. — резко сказал Нечаев, указав рукой на мальчика.

Сапожник повернулся к мальчишке и что–то сказал ему по–болгарски.

Когда мальчишка пулей выскочил на улицу, глаза сапожника и Нечаева встретились.

— «Де твоето момиче?» — хрипло спросил Нечаев.

Вопрос как вопрос. Немецкий солдат интересуется девушкой. К такому вопросу не придерешься.

— «Легна сп вече, аго», — спокойно ответил сапожник. Он ничуть не удивился.

— Иван Вазов, — сказал Нечаев.

— «Под игото». Роман в три части, — медленно произнес сапожник и поднялся со своего низкого стульчика.

Нечаев вздохнул с облегчением.

— Вот уж не думал… — медленно сказал сапожник по–русски. — С прибытием. Так, кажется, у вас говорят?..

Нечаев пожал его крепкую руку.

— Сторожа не было, — сказал он. — Там все вверх тормашками. Вот и пришлось…

— Сторожа забрали. Вчера вечером. Я знаю…

— Кто, немцы?

— Наши же, жандармы, — ответил сапожник. — Осторожно, там кто–то ходит…

— Это мой товарищ, — сказал Нечаев, оглянувшись.

— Другарь? Пусть войдет…

Нечаев выглянул и помахал Сене–Сенечке рукой. Сапожник тем временем стал опускать жалюзи. Потом, когда Шкляр тоже вошел в мастерскую, сапожник зажег лампу и запер дверь изнутри.

Из мастерской они прошли в подсобку без окон, напоминавшую захламленный чулан. Осторожно приоткрыв дверь, которая вела из подсобки в тесный дворик, обнесенный каменной стеной, сапожник снова закрыл ее. Дверь скрипнула, защемив полоску дневного света.

— Все спокойно, — сказал сапожник и, протянув Сене–Сенечке жесткую ладонь, назвал себя. — Генчо. Садись, другарь, в ногах правды нет. Так, кажется, у вас говорят?..

— Дело в том, что мы…

— Не надо, — сапожник покачал седеющей головой. — Ничего говорить не надо. Теперь чем меньше знаешь, тем лучше.

Но Нечаева беспокоил мальчишка, которого сапожник куда–то услал. Подмастерье может вернуться.

— Это мой сын, — сказал сапожник. — Славко. Он — как это по–вашему — будет молчать как рыба. Я его домой послал.

— А ты, батя, здорово говоришь по–русски, — сказал Сеня–Сенечка, и по его голосу Нечаев понял, что тот все еще не доверяет сапожнику. — Откуда?

— Раньше я совсем хорошо умел говорить. Давно–давно… Успел позабыть уже.

— Ты что, бывал у нас?

— В тысяча девятьсот… восемнадцатом. Мы тогда всю зиму простояли в Севастополе.

Сени–Сенечки тогда еще на свете не было. Он переспросил:

— Когда?..

— Год тысяча девятьсот восемнадцатый… Я тогда молодым был, как вы, и служил на крейсере «Надежда». Мы, конечно, отказались воевать против русских братьев. А нас за это… Как бы вам объяснить? — Он задумался, потом провел ладонью по горлу, — Портупей–юнкера Спаса Спасова приговорили к смертной казни. А мне пришлось четыре года… В тюрьме сидел, да… Нас уже здесь осудили, в Варне, когда мы домой вернулись.

Сняв кожаный фартук, сапожник повесил его на гвоздь.

У Нечаева подкашивались ноги. Он присел на железную кровать и прислонился к стене. Хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать.

Еще вчера в это время они были в кают–компании на своей лодке. Вчера!.. Но с тех пор, казалось, прошла половина жизни. У него было такое чувство, словно его жизнь раскололась надвое. За последние двадцать часов он пережил не меньше, чем за предшествовавшие им двадцать лет.

— Нам придется здесь сидеть долго. До вечера… — сказал сапожник. — Так надо.

Нечаев посмотрел на Сеню–Сенечку.

— Мы, батя, в твоей власти, — ответил Сеня–Сенечка, который уже проникся доверием к сапожнику. — Поступай, как знаешь. Тебе виднее.

Усевшись рядом с Нечаевым (кровать прогнулась, задребезжала), он вытянул ноги. До вечера так до вечера… Ему спешить некуда, все равно надо ждать еще трое суток с лишним. Теперь это снова был тихий застенчивый паренек, который не способен муху обидеть, а не тот Сеня–Сенечка, который глухо сказал Нечаеву, чтобы он погодил хоронить Гришку Трояна, а потом расправился голыми руками со здоровенным фрицем. Но, подумав об этом и вспомнив Гришку Трояна, Нечаев весь подобрался. Спросить или нет? Он все еще надеялся на чудо и боялся услышать правду. Но не спросить он тоже не мог.