Тени на стене - Михаил Пархомов

О Фернере Мещеряку уже приходилось слышать. И не раз.

Карта, отобранная у обер–лейтенанта, лежала на столе. Шредер заявил, что получил ее третьего дня. Точно такие же карты были вручены и другим батальонным командирам. Надо знать, с кем воюешь. Были ли у них раньше такие карты? На этот вопрос он ответить не может. Он ведь только замещает командира батальона, он уже говорил.

Поняв, что из обер–лейтенанта больше ничего не вытянуть, Мещеряк потерял к нему интерес. Он не стал дожидаться конца допроса и, наклонясь к майору, попросил разрешения уйти. К чему терять драгоценное время?

Но в штабе ему пришлось проболтаться до темноты.

Лишь поздно вечером он подумал о том, что, пожалуй, есть смысл повидать полковых разведчиков, которым пофартило выкрасть обер–лейтенанта «не по правилам». Зачем? Он и сам еще не знал этого. Просто поговорит с ними, уточнит кое–какие подробности… Все же лучше, чем сидеть сложа руки.

И вот сейчас он ехал к этим фартовым ребятам, которые отсыпались и отдыхали после трех суток, проведенных в немецком тылу. Ехал, коченея от неподвижности и холода.

Ему казалось, что ночь закована в ледяной панцирь. Небо было мертвым, пустым, без огненных сполохов, без света. Но мертвым было не только это прифронтовое небо. Мертвой была и земля, на которой отрешенно цепенели расстрелянные в упор строения и обглоданные жадным военным металлом стволы деревьев. Живой среди этого одичавшего безмолвия оставалась, пожалуй, только старая «эмочка», храбро сражавшаяся с тридцатиградусным морозом. Она с трудом сдерживала тугой напор просторного полевого ветра, ее мотор выбивался из последних сил, чтобы согреться, и Мещерякову казалось, будто мотор судорожно цепляется за жизнь. Стоило ему заглохнуть, и машина тоже стала бы мертвой.

Но об этом не хотелось думать. Если машина станет мертвой, из его тела тоже уйдут остатки тепла. Бросить машину и попытаться дойти до жилья пешком? Бессмысленно. Остаться в машине? Но тогда превратишься в сосульку. И это, быть может, в сотне метров от теплых сугробов фронтовых землянок и блиндажей. Обидно!..

Глава вторая

Разведчики отдыхали вторые сутки. Они с фронтовым комфортом, потеснив радушных хозяев, разместились в одинокой избе с резными наличниками на окнах, с ветхим покосившимся крылечком, темными половицами и широкой русской печью. Изба эта, стоявшая на отлете, уцелела чудом на голом взлобке. Ограду уже давно разобрали на дрова: и оттого, должно быть, двум тополькам удалось забрести на подворье и остаться там навсегда.

В избе коротали свой век сварливый старик со старухой, при которых жила их застенчивая некрасивая невестка Анастасия с яблочным румянцем на болезненно–желтом лице. Старик, как выяснилось, был солдатом, воевавшим еще в русско–японскую. Непрошеных гостей он встретил с неприязнью, («Ходют тут всякие вместо того, чтобы в немца стрелять. Аль патроны у них вышли?») Не стесняясь в выражениях, он стал честить и немецкое воинство, и своих, подпустивших врага–супостата до степ белокаменной, но тут же буркнул, что в ногах, мол, правды нет. Этим самым старик дал понять разведчикам, что нечего топтаться на пороге, всю избу выстудят, и пусть они уже заходят в дом, коль явились сюда.

Ответом старику было деликатное покашливание, и он довольно хмыкнул. Ему понравилось, что гости, сорвав с голов шапки–ушанки, перво–наперво церемонно поздоровались с его старухой и только потом уже стали подсаживаться к столу. По всему выходило, что хоть они и воевали худо, но еще не потеряли остатков совести.

Когда все расселись, старик пригладил свою жидкую, почти прозрачную бороденку и кивнул невестке, чтобы та поставила на стол закопченный медный чайник, который к тому времени как раз поспел. Старик только с виду был неприветлив и зол. На самом деле ему уже не терпелось начать мужской разговор о войне: прожив долгую жизнь, он растерял и друзей, и собеседников.

Старуха, привыкшая к причудам старика и покорная ему во всем, перехватила его взгляд и, оттолкнув невестку плечом, сама принесла чайник. Но, глянув на старика, она тут же поняла, что этого мало, и выставила на стол миску с квашеной капустой и холодную картошку в толстой кожуре. Однако взгляд старика все еще был суров, и она, вздохнув, принесла пузырек подсолнечного масла. Соли у нее не нашлось, кончилась.

Гости переглянулись.

Их командир, в котором старик сразу признал старшего, провел рукой по пышным усам. Что означал этот жест, старик понял только тогда, когда увидел на столе черствый солдатский хлеб, соль и бутыль мутной жидкости явно не военторговского происхождения. Тем не менее, старик не выказал ни радости, ни удивления. Он даже не повел бровью.

Тогда, подмигнув своими дерзкими светлыми глазами молоденькому парнишке, сидевшему с краю стола, командир приказал:

— Действуй, Хакимов. Это по твоей части.

А Хакимову только этого и надо было. Он давно ждал сигнала. Придвинув к себе всю посуду, которая только нашлась в доме — алюминиевые кружки, рюмку на высокой ножке, стакан тонкий и стакан граненый, фарфоровую в темных трещинках хрупкую чашечку императорского Кузнецовского завода и латунный колпачок от снарядного взрывателя — он поднял бутыль. Свою боевую задачу Хакимов сейчас видел в том, чтобы разлить драгоценную влагу поровну, никого не обидев и не пролив при этом ни единой капли. Задача эта была не из легких, но Хакимов, надо отдать ему должное, с нею справился довольно быстро.

— Он, отец, у нас бывший комендор, — объяснил старику пышноусый командир разведчиков. — У него глазомер — дай боже.

Старик, однако же, не понял.

— А мы, отец, моряки, хотя и воюем теперь на суше, — пояснил командир и, рванув ворот гимнастерки, любовно провел ладонью по своей полосатой тельняшке. — Ферштеен?..

Фарфоровая чашечка досталась старухе, которая не отказалась ее пригубить, а рюмку Хакимов с поклоном поднес невестке. Но та отодвинула ее от себя.

— Нехорошо. Зачем обижаешь? — спросил Хакимов и покачал головой.

— Она у нас хворая, — вместо невестки ответила старуха.

— Так это же лучше лекарства, — удивился Хакимов. — От всех болезней… — и выразительно глянул на Анастасию.

Та, однако, не шелохнулась, продолжала сидеть с каменным лицом. Но ее веки дрогнули раз, другой… Глаза у нее были такие же темные и раскосые, как у башкира Хакимова.

— Пей, — разрешил старик.

Убедившись, что Анастасия осторожно, чтобы не расплескать влагу, подняла рюмку, старик чокнулся с командиром и опрокинул стакан в свой беззубый рот.

И тогда выпили все. Старик крякнул. Хакимов закашлялся, а Анастасия почему–то сдержанно рассмеялась и, заправив пучок светлых волос под платок, сразу стала молодой и красивой.

Потом выпили по второму разу. Пустея, бутыль медленно светлела. В миске с капустой обнажилось дно. Зато в избе стало жарко и тесно.

Старик, однако, не стал дожидаться, пока бутыль совсем опустеет, и приказал старухе принести заветную бутылочку, которую берег для особого случая. Отсердившись, он уже размяк сердцем и волей.

Одно окно в избе было выбито, и хозяевам пришлось заткнуть дыру подушкой. Но в других окнах свежо синел зимний день. Махорочный дым кружил головы и пощипывал глаза, выжимая из них слезы. И уже чудилось, что война ушла далеко, за синь–моря и синь–горы, и мир снова подобрел, и можно смеяться, петь, ухаживать за Анастасией, пуститься вприсядку… Много ли надо? Глубокую затяжку, глоток зеленого вина… И еще друзей, с которыми ты вышел из ада, пробившись к своим. Много ли надо?..

Разговор за столом был уже широк: тут тебе и планы нашего Верховного командования, и Америка, и Гитлер… Старик степенно обсуждал последние сводки Совинформбюро и строил далеко идущие планы. Он был прирожденным стратегом, и разведчикам приходилось ему поддакивать. Зачем обижать старика?

Сами они знали другую войну — с тесными проходами в минных полях, с колючей проволокой, штурмовой сталью ножей, духотой рукопашных схваток в окопных щелях, торопливыми толчками автоматных прикладов в плечо, разрывами мин и гранат…

На этой войне были красный снег, надежда, стоны, победа над страхом, отчаяние, тревога, усталость… И скудная наркомовская награда за все это. И чувство исполненного долга, которое в наградах не нуждалось. И полнота жизни, победившей смерть…

Но сознание того, что эта победа жизни не была еще окончательной, сознание того, что до передовой что называется рукой подать и вот–вот может последовать новый приказ (о конце войны думать еще не приходилось), заставляло разведчиков смаковать каждую минуту дарованного им счастья, наслаждаясь им с веселым безумством детства, которое одно способно радоваться просто тишине, просто снегу, просто теплу…

Они знали, что после кратковременного отдыха им снова придется играть в прятки с судьбой и что с нового задания кто–нибудь из них снова не вернется, как не вернулся вчера бывший старшина второй статьи Автандил Гаприндашвили, за упокой безбожной души которого они уже осушили стаканы, и им не было никакого дела до того, что где–то близко угрюмо бухают наши 152–миллиметровые орудия. Эти орудия, как они знали, вели огонь по противнику, засевшему в Красной Поляне, а может и не по нему, а по автоколонне немцев, втянувшейся в Пруд Kii (на нее они чуть было не наткнулись ночью), либо по южной околице деревни Катюшки, которая была на полтора километра ближе Красной Поляны, либо, наконец, по железнодорожному переезду на станции Лобня. Но их это уже не касалось. Они указали артиллеристам эти цели, а накрыть их и разнести в щепки было уже делом самих артиллеристов.