Я - судья. Божий дар - Татьяна Устинова

Галина Викентьевна расписалась и тоскливо глянула на орущего в кроватке Димку.

В отличие от Тамары Михайловны, Анатолий работал недавно, поэтому, стоило инспектрисе уйти, он разрешил-таки Галине Викентьевне взять Нинкиного парня к себе на часок-другой.

Галина Викентьевна, охая и причитая, вымыла и переодела несчастного Димку (попа у него была вся красная, упревшая, интересно, его вообще когда-нибудь моют?), остригла ему ноготки и напоила куриным бульоном (Эдик сказал, что это достаточно легкоусвояемая пища для ребенка в возрасте двух лет).

Разомлевший от ванны, чистой одежды и теплого бульона, Димка уснул у Галины Викентьевны на диване и даже не шелохнулся, когда она перенесла его обратно в Нинкину квартиру и осторожненько уложила в кроватку.

Галина Викентьевна как раз накрывала Димку одеяльцем, когда вернулась Нинка.

— Это что же такое творится! — заорала она с порога. — Это вы, значит, вскрываете дверь, пока меня нет, хватаете моего ребенка! По какому праву, спрашивается! Вас кто уполномочил?

Толик, даром что молодой и работает недавно, на удивление быстро и доходчиво объяснил Нинке, по какому праву вскрыта ее квартира и почему ребенка хватают.

— Вы вот что, Калмыкова, — сказал он на прощание. — Имейте в виду: если подобный эпизод повторится, ребенка у вас изымут, и будем подавать в суд на лишение родительских прав. Вам понятно?

— Да что ж непонятного! — сказала Нинка, уперев руки в боки. — Как помочь одинокой женщине — это у нас некому, а как в суд — так всегда пожалуйста!

— Калмыкова, — сказал Толик. — Хватит сцены устраивать. Вы же нормальная вроде бы женщина. Я с соседями говорил, все показывают, что вы не пьете, не дебоширите, не ведете себя асоциально. Приличный человек, на работу ходите, с друзьями встречаетесь. А сына до такого состояния довели. Вам не стыдно? Вы же мать, Калмыкова! Разве так можно?

— Я-то мать, — ответила Нинка. — Одного не пойму: что вам всем не нравится-то? Ну вот что вас не устраивает? Сам говоришь: не пью, Димку вон не бью, мужиков не вожу, чего еще надо?

— Надо, чтобы ребенок был под присмотром.

— Да? А работать ты за меня будешь? Или, может, соседка моя? Мне, миленький, зарабатывать нужно, и на себя, и на ребенка вот этого, о котором вы все так печетесь. За красивые глаза, знаешь ли, никто мне что-то денег не дает.

— Ну, вы бы отдали его в ясли. И работали спокойно, всем было бы лучше.

— Ясли! — протянула Нинка. — Я бы его в ясли с удовольствием сдала, ты что думаешь, мне большая радость с тобой тут объясняться? Только в ясли очередь на два года вперед. Есть еще коммерческие, но там, извините, пятнадцать тысяч в месяц платить нужно, у меня таких денег нет. Я вообще не пойму, что вас всех не устраивает. Ребенок дома, в тепле, не голый, не голодный. Я вон щей наварила, кушать захочет — похлебает.

На том и распрощались. По дороге домой Толик все пытался представить, как двухлетний Дима будет хлебать щи, но у него не получалось.

Участкового Галина Викентьевна вызывала еще два раза. Он снова приходил с Тамарой Михайловной, добросовестно все фиксировал, инспекторша качала головой, и наконец после третьего визита был составлен акт об отобрании несовершеннолетнего Калмыкова Дмитрия Сергеевича в связи с непосредственной угрозой его жизни и здоровью (статья 77 Семейного кодекса Российской Федерации). Несовершеннолетнего Калмыкова поместили в детскую больницу для осмотра и определения состояния здоровья, откуда (если состояние здоровья признают удовлетворительным) его следовало отправить в приют временного содержания вплоть до решения суда.

В заключении о состоянии здоровья педиатр районной больницы отметил серьезное отставание в физическом развитии мальчика, полное отсутствие каких бы то ни было навыков и развивающийся психоз. Ребенок к двум годам не научился ни есть, ни ходить на горшок, ни говорить хотя бы «мама», а увидев, что взрослый направляется к двери, чтобы выйти из палаты, начинал дико орать. На теле Димки обнаружились многочисленные кровоподтеки, разнообразные ссадины — подживающие и совсем свежие. На левой руке у него был длинный шрам от ожога.

Впервые в своей недолгой судейской практике Лене предстояло вынести по-настоящему серьезное решение. Лишение родительских прав — это вам не возмещение ущерба за разбитую урну. Речь шла в самом буквальном смысле о человеческой жизни. От Лениного единоличного решения зависит, как эта самая жизнь повернется у Нины Ивановны Калмыковой и, что еще важнее, у ее сына Димы.

Лена физически ощущала свою ответственность за чужую жизнь. Ощущение было, будто что-то давит на плечи. От этого груза и плечи, и шея болели, а руки сводило.

Бабушка говорила, так бывает от нервов. То ли нервные окончания зажимает, то ли молочная кислота в мышечной ткани скапливается — Лена точно не помнила. Бабушка была медиком, все про это знала и очень хорошо объясняла.

Когда по молодости Лена переживала из-за экзамена, сидя до полночи над книжками, бабушка приносила ей чаю, а потом становилась за спиной и своими крепкими, несмотря на преклонный возраст, пальцами начинала разминать Лене одеревеневшие мышцы. И становилось легче. Боль уходила, Лена прекращала трястись и успокаивалась.

Теперь плечи ей размять было некому.

«Надо доехать до кладбища», — подумала Лена. К бабушке на могилу она выбиралась редко, не чаще двух раз в год. А в этом году вообще еще ни разу не была.

Лена натянула судейскую мантию, расправила топорщившиеся складки, вытащила пудреницу и попыталась рассмотреть себя в малюсеньком зеркале. Виден был только нос и кусочек щеки. Складок на мантии не видать было вовсе.

Она глянула на часы. Одиннадцать тридцать. Еще полчаса. Господи, что б уж эти полчаса поскорее прошли! Нет ничего хуже, чем ждать.

В дверь деликатно стукнули. На пороге появился Дима. В руках он нес небольшую красно-золотую жестяную банку.

— Елена Владимировна, это вам, чтобы не волноваться, — сообщил Дима и поставил жестянку на стол перед Леной.

В другое время она, пожалуй, стала бы на дыбы и принялась доказывать, что нервничать ей совершенно не с чего. Но не сегодня. Сегодня доказывать ничего не хотелось. Да и бесполезно. Дима — парень не только умный, но и внимательный. И прекрасно видит, что ее колотит. И печется о ее душевном состоянии. Кто и когда в последний раз о нем пекся? Нет ответа. Так что надо сказать Диме спасибо.

— Спасибо, Дим, — сказала Лена и придвинула к себе жестянку.

Банка была шестигранная, по красному полю летели золотые китайские драконы. Интересно, что он ей такое принес для успокоения и ясности сознания? По Лениным представлениям, в таких жестянках должен храниться опиум. Но чтобы Гарри Поттер притащил начальнице опиума покурить перед процессом… Маловероятно. Хотя Дима, как Лена неоднократно имела случай убедиться, вполне себе человек-сюрприз.

И все же: что в коробке?

Лена подняла крышку. Внутри были какие-то гранулы и травки.

— Успокаивающий сбор, — объяснил Гарри Поттер. — Там мелисса, валериана, шалфей, еще что-то… У меня мама его всегда пьет перед премьерой.

Димина мама была оперной певицей.

Лена ни Кармен, ни Тоску петь не собиралась, но сегодня и у нее в своем роде премьерное выступление. Первое по-настоящему серьезное дело. И, прими она неправильное решение, трагедия почище Кармен разыграется не на подмостках, а в жизни матери и сына Калмыковых.

— Помогает? — спросила Лена, нюхая сбор. Пахло хорошо — сеном, летом и немножко апельсиновыми корками.

— Мама говорит, что да, — сказал Дима. — Иначе я бы вам не предлагал. Сейчас заварю.

Дима сыпанул травок из жестянки в чашку и удалился.

Через пять минут он вернулся с чашкой, над которой плыл ароматный пар.

Неизвестно, подействовали эти травки, или Димина забота, или Ленины упражнения по аутотренингу (успокойся, ты судья, судья должен быть беспристрастным, успокойся, ты судья), но она действительно успокоилась. Просто вот вдруг взяло и отпустило. Откуда-то сверху на Лену снизошла железная уверенность, что она примет правильное решение. Потому что она судья и принимать правильные решения — ее прямая обязанность. А выполнять свои обязанности Лена Кузнецова умела. Через нервы, через не хочу, через не могу, больная, здоровая — не имеет значения.

Без десяти двенадцать Лена заперла кабинет и направилась к залу заседаний.

В дальнем конце коридора на стульчике сидела Калмыкова (Нина Ивановна). Надо отдать Нине Ивановне должное, по случаю судебного заседания она имела вид совершено монашеский: темненькое платьице, волосы в пучок, глаза в пол, горькая складка у губ. Хоть сейчас пиши с нее полотно «Горький труд одинокого материнства». Рядом с Калмыковой переминался с ноги на ногу какой-то неумытый тип с клочковатой бороденкой. Только крошек вчерашнего обеда и проса в этой бороденке не хватало, а так был бы вылитый профессор Выбегалло из романа братьев Стругацких.