Вельяминовы. Начало пути. Книга 1 - Нелли Шульман

— Помолитесь за меня, отче святый, — шепнула Марфа, наклоняясь к человеку, передавая ему холщовый мешочек. «Тут серебро для вас».

Юродивый вдруг завыл, подняв косматую голову к небу — без слов, низким, ревущим голосом. Старушки-богомолки испуганно крестились.

Нищий замолчал и схватился за подол шубы боярыни. «Атаман поклон передает», — не услышала, а поняла Марфа по движению обмороженных, потрескавшихся губ, а потом юродивый, забившись, опять завыл — долго, протяжно.

Галки, облепившие монастырские кресты, снялись, заслышав рев снизу, и ушли в небо — черной, трепещущей стаей.

Марья Федоровна стояла на коленях перед иконами. В палате было холодно, в печи еле перебегали слабые, синеватые огоньки. Крохотное, сумрачное окно было покрыто инеем, трещали фитили свечей. На узкой, приставленной к стене лавке не было ничего, кроме старой, в дырках, льняной простыни.

Девушка посмотрела на темные, большие очи богоматери и прошептала: «Заступница, матушка, хоша и грех это, но пошли мне смерть. Я хотя бы с ним встречусь тогда».

Она опустила голову в руки и вспомнила, — всем телом, — бревенчатую стену кладовой, невероятный, кружащий голову запах цветов, его губы — мягкие, ласковые, и руки, что обнимали ее всю — будто она была сотворена Господом как раз для того, чтобы оказаться в них.

Что было дальше, — о том Марья не хотела думать. Но, как она, ни старалась, каждую ночь, закрывая глаза, девушка видела его взгляд. Тот, в царских палатах, ветреной, наполненной близкой бурей, ночью.

Она и не знала, что в глазах человека может быть столько боли.

А потом он пропал, — государь сказал небрежно, зайдя к ней перед венчанием: «Я в дружки брата твоего взял, Марья, Матвея Федоровича уже неделю не видел никто».

Марья склонила перед ним голову и ничего не ответила.

Она перекрестилась и вздрогнула — дверь медленно открылась.

— Пойдем, — коротко велел муж, опираясь на посох.

В его опочивальне было жарко натоплено. Иван Васильевич опустился в большое кресло, чуть потирая колено, и осмотрел жену — пристально.

Марья стояла, уперев глаза в толстый, мягкий ковер, чувствуя, что краснеет.

— Ничего? — он кивнул на ее живот и отпил вина из тяжелого кубка.

Она только помотала головой.

— Завтра боярыня Воронцова к тебе придет, — Иван Васильевич прервался и посмотрел на лунную дорожку, что освещала сугробы на кремлевском дворе. «Она травница знатная, у матери своей покойницы училась, а та первой жене моей зачать помогла. Даст тебе снадобье, и будешь пить его, поняла?».

Марья кивнула, прикусив губу, еле слышно дыша.

— Иди, — муж указал на огромную, резную, под тканым балдахином кровать. Девушка медленно, как во сне, разделась. Переступая босыми, нежными, как цветок ступнями, по ковру, Марья пошла к ней. Она остановилась, закрываясь распущенными, тяжелыми волосами, что падали до бедер.

Муж погладил бороду и о чем-то задумался. Марья ждала, обхватив руками плечи.

Иван Васильевич допил вино и тяжело поднялся. Девушка задрожала — мелко, неудержимо, застучали зубы, и она сжалась еще сильнее, стараясь не поднимать глаз.

Царь подошел к ней и, наклонившись, отведя волосы с ее лица, сказал: «Ну!»

Марья опустилась на колени, и государь, резко выдохнув, задул свечу, что была у него в руке.

Марфа посмотрела на бледное, с темными кругами под глазами, лицо девушки, и осторожно спросила: «А крови-то как у вас идут, государыня, вовремя? Не болит ли чего?».

Марья Федоровна совсем низко опустила красивую, в простом сером плате, голову, и прошептала: «Да как и положено, не болит, я здоровая, милостью Господа».

— Здоровая, — вздохнула Марфа, и взяв тонкую, холодную руку девушки, чуть пожала ее.

— Сколько вам лет-то? — женщина стала развязывать мешочки с травами. «На Покров восемнадцать было», — тихо ответила Марья.

— Молодая-то какая, — Марфа покачала головой. «И сидите тут сиднем, в ваши года гулять надо, кататься, вона, берите возок, да и езжайте на Москву-реку, снега навалило — выше головы сугробы, побарахтаетесь, посмеетесь».

— Дак царевич Федор сегодня в Новгород уезжает, — слабо сказала девушка, — надо молебен стоять, а потом — провожать его. Да и не люблю я смеяться, — алые губы Марьи искривились, будто сдерживала она рыдание.

— Не любите, — пробормотала Марфа, отмеривая серебряной ложкой травы. «А как дитя понесете, так уж придется полюбить-то, матушка Марья Федоровна, когда баба непраздна — радоваться надо, коли мать расстраивается, и ребенку тоже плохо, они ж все чувствуют».

— Да я и не понесу, может, вовсе, — глаза Марьи набухли слезами. «Той осенью год был, как повенчалась я, раз уж до этого времени не понесла…»

— Да что вы, Марья Федоровна, — рассмеялась Марфа. «У меня матушка покойница семь лет замужем была, за первым мужем ее, и деток не рожала, а, как преставился он, с батюшкой моим повенчалась, и сразу же понесла, хоша и не девочка была уже — двадцать пять ей исполнилось, как я на свет появилась. Бог даст, — она прикоснулась к сухим, длинным пальцам девушки и ощутила, как она откликается на пожатие.

— Вот, — сказала бодро боярыня, — сейчас на поварню снесу, и велю вам заварить. Будете пить по чашке в день. И, — она помедлила, оглядывая тонкую, — тронь и переломится, — фигуру девушки, — вы как за трапезой-то государыня, едите?

— Не люблю я больших трапез, — щеки Марьи чуть покраснели, — мне в палаты приносят.

— А что приносят-то? — сухо поинтересовалась Марфа. «Хлеб, небось, один?»

— Пощусь я, — еле слышно ответила девушка.

— Вот Великим Постом и напоститесь вдоволь, — ядовито проговорила Марфа, — впрочем, ежели к тому времени непраздны будете, то вам разрешение дадут. А сейчас, матушка, ешьте вволю, — куда ж вам дитя носить, вы сама вон как дитя еще, хоша, может, пополнеете немного».

— Да не хочется мне, — Марья вдруг заплакала, — тихо, горестно. «Даже кусок хлеба, и то с трудом съедаю, поперек горла встает. Бывает, днями только воду пью».

— Ну, матушка, так не пойдет, — жестко сказала Марфа, — вам мясо надо есть, рыбу, вона государь как трапезует — и вы с ним за стол сядьте, что ж вы себя голодом-то морите?

Марья Федоровна вытерла рукавом сарафана — простого, невидного, слезы с лица, и, отвернувшись к иконам, зашептала что-то.

— Ну ладно, пойду я на поварню, государыня, — проговорила Марфа, поднимаясь, и вздрогнула, — девушка схватила ее за руку.

Костлявые пальцы крепко сжали запястье женщины.

— Марфа Федоровна, — задыхаясь, быстро, прошептала Марья, — Христом-богом молю вас, скажите — о Матвее Федоровиче ничего вы не слышали? Не встречали его?

— Нет, — коротко ответила Марфа, и, высвободив руку, вышла, плотно закрыв за собой дверь.

— Вот, — гордо сказал Федор Иоаннович, — мне Боренька коня подарил. Царевич стоял на крыльце кремлевских палат, с гордостью указывая в сторону небольшой, смирной, гнедой кобылки.

— Коня, — ядовито проговорил Иван Васильевич, и крикнул: «Эй, кто там! Выведите жеребца моего!»

Слуги, осторожно держа уздечку с двух сторон, подвели к мужчинам огромного, косящего лиловым, буйным глазом, вороного коня.

— Подержи мне стремя, Борька, — распорядился царь, и на удивление легко вскочил в седло.

Годунов сел на своего коня — красивого, серого со светлой гривой, и царь обернулся к сыну:

— А ты чего стоишь?

— Мне бы в возке сподручней, батюшка, — опустив глаза, спрятав руки в отороченные мехом, широкие рукава ферязи, тихо сказал Федор.

Иван хлестнул жеребца плетью, и, подъехав ближе к крыльцу, наклонился к сыну: «Как за околицу московскую выйдете, так хоша тебя пусть на санях везут. А пока войско по Москве идет, изволь с ним быть, чтобы народ видел тебя. Ты ж наследник, тебе все это, — царь широким жестом обвел кремлевский двор, — достанется, как помру я.

Федор поежился под легким снежком и тихо ответил: «Я, батюшка, плохо с конем управляюсь, вы ж знаете».

— Борис Федорович рядом будет ехать, поможет тебе, коли что, — кисло сказал царь и велел конюхам: «Ну что стоите-то, свиньи, дармоеды! Помогите царевичу в седло сесть!»

— Уехали вроде, — Ирина Годунова перекрестилась и отошла от окна.

Марья сидела на лавке, бездумно перебирая пальцами лестовку. Она вдруг вскинула голову и сказала: «Ты волнуешься, наверное, и муж и брат у тебя с войском, хоша и не на войне самой».

— Ну, — Ирина пожала плечами, — шведы — не поляки, с теми мы перемирие заключаем сейчас, как Стефану Баторию не удалось Псков взять. Тако же и со шведами заключим, правда, Марфа Федоровна? — обратилась она к вошедшей в палаты Воронцовой.

Боярыня поклонилась поясно царицам, и, разгибаясь, сказала: «Чего ж не заключить?

Однако боюсь я, царицы, что шведы за мир этот потребуют им Ивангород отдать, тогда у нас только одна земля на Балтийском море останется».