Тайга и зона - Александр Бушков

Марии Александровны.

Маши…

Таинственный солнечный свет заходящего и никак не могущего зайти солнца окрашивал её лицо прямо-таки средиземноморским загаром, заставлял короткие, с рыжиной волосы гореть неким потусторонним, мистическим свечением, а глазищи… глазищи, блин, были как у Медузы Горгоны: заглянешь в них – и всё, пиздец…

– Поле, речка, дом с трубою,Из трубы идёт дымок.Деревенька притулиласьВдалеке от всех дорог.

– негромко продекламировал Алексей, глядя на приближающиеся казарму и хозблок.

– Слышен говор над деревней —Про соседей, про покос,Купола церквушки древней,В скирды собранный овёс…

Маша с улыбкой обернулась с переднего сиденья:

– Удивительно в тему. Если забыть на секунду, где мы находимся… Неизданный Пушкин? Или сами написали?

– Вот ещё, такую лабудень мы не сочиняем, – обиделся Карташ за себя и за Александра Сергеича. – Это Серёга Нигматуллин ко Дню Ракетных войск и Артиллерии накропал… А что тут такого, для здешнего интеллектуального уровня – сии вирши будут посильней, чем «Фауст» Гёте.

– Ко Дню Ракетных войск – и такая лирика?

– Ну да. Вы, Марь-Санна, просто финала не знаете. А финал там… э-э… А финал там вот какой:

– Вдалеке закат пылает,Слышится собачий лай,Кто-то с песней вечеряет —Красота, раздолье, рай…

Хорошо глядеть с опушки,Вороша ногой траву, —Прислонившись к дулу пушки,Наведённой на церкву!

– Да уж, – фыркнула Маша, – жизнеутверждающе, ничего не скажешь. Пушкин на Дне Артиллерии отдыхает… А ваш Серёга, оказывается, парень с юморком. Он за эту нетленку, случайно, на «губу» не залетел?

– Не-а, – весело ответил Алексей. – Наоборот. Заму по воспитработе очень понравилось.

– А Топтунову? – нейтрально спросила дочурка.

– «Хозяин» их и не видел, – успокоил её Карташ. – Это в стенгазете, в клубе висело.

– О! У вас ещё и клуб есть?

– А что, люди мы или твари дрожащие? И клуб есть, и оркестр свой. Олежка Антонов такие фишки на саксофоне выдаёт – Эллингтон застрелился бы от зависти…

– Эллингтон на клавишных играл, – мягко поправила Маша.

– А у нас в клубе и рояльчик есть, – ничтоже сумняшеся сказал Карташ. – Взглянуть не желаете?

– А меня пустят?

– Да о чём вы говорите, сударыня, клуб-то за территорией зоны… Гриня, давай к клубу Всё тот же шоферюга Гриневский по кличке Таксист, что вёз их от вокзала, молча кивнул.

Молчал он от самой Авдотькиной пади, думая о чём-то своём, уркаганском, чем, собственно, Карташа вполне устраивал: придаток мотора разговаривать не должен.

Взрыкивая на колдобинах, уазик выбрался на ровный участок перед КПП, свернул и остановился у двухэтажного хозблока, возведённого, по слухам, ещё при Кукурузнике. Так или нет, Карташ не знал, но верил охотно – уж очень он напоминал те продовольственные «стекляшки» серого силикатного кирпича, что были понатыканы практически во всех городах и весях бывшего Союза между жилыми домами. В этом, правда, застекление первого этажа отсутствовало, а над «парадным входом» гордо алел транспарант «Клуб» – для тех, кто, по-видимому, был по какой-то причине не в курсе.

Остановились. Карташ выбрался из уазика первым, открыл дверцу, галантно подал руку.

Маша ступила на зоновскую землю, как будто выходила из кареты возле собственного особняка, где на раут уже собрался весь цвет местной аристократии – и плевать с высокой колокольни на то, что одета она была уж никак не для раута, а вовсе даже по-походному: свитер под горло, зелёная ветровка, джинсы и короткие сапоги. Первый день «отпуска» Алексей решил посвятить ознакомительной экскурсии по окрестностям, так что с утра они петляли на уазике по таёжным стёжкам, останавливаясь разве для того, чтобы размять ноги, перекусить предусмотрительно захваченными Карташом бутербродами с кофе из термоса и насладиться видами. Красный ручей, Авдотькина падь, Соколиный распадок – какие там, к лешему, Болонья и Севилья! Красотища вокруг была неимоверная, даром что рядом зона, и даже у Алексея, уж на что прагматика и до мозга костей реалиста, порой что-то такое шевелилось в сердце, когда он демонстрировал дочурке «бескрайнее море тайги» с вершины какой-нибудь безымянной сопки, что-то такое романтическое, бля…

День, в общем, пролетел незаметно. Они вернулись к лагерю – решили подождать папашку и вместе вернуться в Парму, а пока папашка занят своими «хозяевыми» делами, отчего же не показать дочурке клуб? Пусть посмотрит, как развлекаются солдатики внутренних войск в редкие минуты расслабона…

– Жди здесь, – приказал он Гриневскому, доставая сумку с заднего сиденья. – Если «хозяин» нарисуется, скажешь, что мы в клубе. Свистнешь нас, домой поедем.

– Я должен быть в бараке, – с непонятной интонацией напомнил Таксист.

– Будешь, – успокоил Карташ. – Ты чё, земеля, тебе лафа такая привалила – знай себе катайся по тайге, наплевав на построения и поверки… Или не доволен?

Гриневский дёрнул плечом, сказал угрюмо:

– Вон там стоять буду, за углом. Мотор пока посмотрю.

– Ну, посмотри, посмотри…

Дверь в клуб была не заперта – непорядок, конечно, но на это закрывали глаза: всё что можно, из клуба разворовали ещё при Климыче, остались разве что пыльные исполинские транспаранты с ликами вождей социализма да неподъёмный рояль – прочие инструменты прапор Антонов бережно запирал в кладовке за сценой, за железной дверью. Алексей и Маша миновали закрытую солдатскую столовую, поднялись на второй этаж. Тишина, никого…

– Вот, собственно, сие и есть наш очаг культуры, – негромко сказал Алексей. Голос в пустом помещении звучал гулко, рождая тихое эхо.

Очаг являл собой актовый зал мест эдак на триста, с небольшой сценой и гениальным по своей идиотичности лозунгом на заднике:

«Нравственная природа человека в своих внутренних, субъективных основах неизменна!

Лозунг этот висел здесь со времён царствования Бориски – когда старые цитаты, из основоположников развитого социализма, стали уже неактуальны, а новые не годились по причине слишком шаткого положения на политической арене их, цитат, высказывателей. Тогдашний штатный художник, задолбавшись раз в полгода переписывать крылатые фразы Рыжкова, Гайдара, Черномырдина и иже с ними, плюнул, пошёл в библиотеку, взял томик Соловьёва, – справедливо рассудив, что уж сей-то философ опале не подвергнется ещё какое-то время, – ткнул пальцем наугад и старательно переписал на кумачовую ленту фразочку насчёт нравственной природы.

Заму по воспитработе, опять же, понравилось.

Маша медленно прошла между стульями, касаясь пальчиками вытертых спинок, поднялась на сцену, где главенствовали два артефакта – старенький рояль и обшарпанная трибуна, открыла крышку над клавишами, взяла аккорд – минорный, насколько разумел Алексей. Звук разлился по актовому залу, тревожно и неприятно, как телефонный звонок в пустой квартире.

– Я услышал мелодию вальсаИ сюда заглянул на часок…

– проговорил он.

– Ненавижу эту песню, – откликнулась Маша.

– Зато актуально, – сказал он. И поинтересовался в качестве поддержать разговор:

– А почему, собственно, ненавидите?

– А вот сами подумайте: война, какой-то офицеришка бредёт по городу, слышит вальс из пустого зала. Ясно дело, заглядывает – а там девушка в одиночестве перебирает клавиши… Ага, думает военный человек. Ну, заходит, тыры-пыры, потанцуем, ах, мне так одиноко, ночь коротка, спят облака, всё такое. Что дальше, догадываетесь?.. А на рассвете – извини, дорогая, утро зовёт снова в поход, или как там… И всё. И умотал военный человек. А девушка остаётся. Возле разбитого рояля.

– Да, – поразмыслив, сказал Карташ. – Похоже. Признаться, с этой стороны я как-то не думал…

Что-то шло не так. Совсем не так, как с другими девушками – даже там, в прошлой, московской жизни он не испытывал ничего похожего. Там всё двигалось по накатанной колее: лёгкий флирт, немного коньячку, двусмысленные фразочки, невесомые, почти незаметные прикосновения – и лялька, считай, твоя.

Потому как хотела того же самого, что и Карташ. Промахов практически не было. А тут…

Предупреждённый – а значит, вооружённый Нинкой Алексей держал ухо востро, однако никаких даже намёков на охмурёж со стороны шантарской красотки не заметил. Вела она себя с ним ровно и доброжелательно, но – не более.

То ли Нинка ошибалась, то ли…

То ли коротко стриженная чертовка была умнее и хитрее. И у Карташа всё чаще появлялась назойливая мысль первый ход сделать самому.

Наплевав на угрозу папашки.

Поэтому он дальновидно всё же захватил с собой остатки «Колчака» (спасибо археологу, ничего приличного в Парме он раздобыть всё равно бы не смог, хоть ты застрелись) – можно же выпить по чуть-чуть за знакомство? Папа не обидится. Ну вот, значит, планировалось выпить по чуть-чуть в комнатёнке у Кузьминичны, специально прибранной и вылизанной для такого случая, – а там уж как повернётся… Поездка обратно в лагерь с целью захватить папу после работы и посещение клуба в его планы никак не входили, ну раз уж мы здесь… так что же, прикажете коньяк пить прямо у рояля? Нет, в этом определённо есть элемент этакого лихого гусарства, но…