Дом мертвых запахов - Огненович Вида

Радости старого Хайнемана от этого открытия не было пределов. Он искренне считал, что оно равнозначно изобретению паровой машины. Это он неоднократно с воодушевлением повторял и доказывал смущенному агроному Боровии. Ясно ли вам, что мы сегодня обнаружили, восклицал он. Значит, существует такая органическая материя, имеющая способность до бесконечности сохранять в неизменном состоянии определенный порядок веществ органического происхождения, соединенных человеческой рукой. Вы понимаете, о чем речь? Это, знаете ли, аромат исключительно растительного происхождения. Тот факт, что он не изменился, говорит о том, что не было разложения. Речь идет не о бальзамировании, а о способе остановить разрушение клеток. Значит, можно зафиксировать определенное органическое соотношение. Что вы на все это скажете? Боровия трепетал и удивлялся. Иногда только восклицал: ну, надо же. На основании таких данных можно легко найти формулу, чтобы остановить старение, говорил Хайнеман. Именно в этом, может быть, кроется настоящее руководство для продления жизни, его надо всего лишь увидеть. Он был искренне взволнован. Тем вечером, во время долгой прогулки по Дунаю, все время напевал любовные шлягеры, дуэтом с госпожой Эмилией. Когда пришла очередь «Sonny Воу», присоединились и остальные. Эта трогательная песня пожилых людей у реки, под дивный аккомпанемент шумевшей воды, звучала, как нежный гимн формуле египетского благовония, успех которого в тот момент был очевиден. Хотя бы на один вечер, процесс старения был существенно замедлен.

Спустя немногим менее двух лет доктор Густав Хайнеман умер в доме престарелых, куда он вместе с женой переселился той же зимой, сразу после визита в дом Волни, чтобы продолжить работу над книгой. Прошло несколько месяцев, прежде чем Геда узнал о его смерти. Собственно говоря, об этом его, опосредованно, известила кёльнская почта, обратной маркой на письме, которое он послал своему другу на адрес дома престарелых. Он отправился навестить госпожу Хайнеман и разделить с ней огромное горе, и едва смог найти это учреждение. Дом стоял в каком-то парке, довольно далеко от города. Госпожу Хайнеман он застал в маленькой комнатке, сидящей на кровати и баюкающей туфлю, качая ее нежно на подушке, как младенца. Она его не узнала и не отвечала на вопросы. Если бы в какой-то момент она не сделала пальцем знак молчать, чтобы не разбудить «ребенка», он бы уехал в полной уверенности, что она его даже не заметила. Такое грустное зрелище его глубоко опечалило.

В доме престарелых не знали, на каком кладбище похоронен старый господин. Всем занимались люди из похоронной конторы, которым он заплатил заранее, когда еще был жив, так сказали Геде. Пусть из полиса госпожи возьмет адрес, и можно расспросить, где похоронили указанное лицо. Геда знал, что Хайнеман завещал свою богатейшую библиотеку заводскому институту. Даже там никто не мог ему сказать, где он похоронен. Только от Геды они в первый раз услышали, что он умер. Sic transit[25]…

Одоролог, одорологовица и их одорченок, это были новые звания, которые Летич присвоил молодым членам семейства Волни. Они на это не обижались, даже именно так подписались на открытке, которую тем летом прислали ему из Словении. Больше всего над его остроумными шуточками смеялась маленькая Мила, которую все еще так называли дома, чтобы отличать ее от большой Эмилии-Милы, бабушки, в честь которой ее и назвали, хотя она уже давно переросла прозвище. Вообще, Летучий приобрел в ее лице не только благодарного слушателя для своих шуточек и каламбуров, но и хорошего ученика для уроков английского, которые она начнет брать у него сразу же после тех летних каникул.

По его мнению, это была милая, правда, немного вялая и грустная девушка, склонная к типично провинциальным комнатным, девическим мечтаниям о мире, который ей представлялся то каким-то пугающим, мрачным туннелем, в который нельзя и ногой ступить, а то манящим цветущим лугом, ждущим только ее. Ей действительно было сложно проверить и выявить свои устремления, как она в полной мере не осознавала и своей силы. С детских лет училась игре на фортепьяно, имела приличные успехи в школе, но фамилия не позволяла ей всерьез выяснить, есть ли у нее на самом деле к этому талант. Даже строгий дед Янко не был достаточно суров, единственное, он ей часто говорил, что темп у нее сбивается, а фортиссимо вяловато. В средней школе у нее тоже были хорошие оценки, вот только и здесь, конечно, помогало общее домашнее образование, которое, честно говоря, больше переходило в ее тетрадки, чем на самом деле влияло на формирование личности. Она читала книги, кое-что и сама тайком пописывала, учила английский, однако все мощные знания, что кружили по их дому, или в беседах домочадцев, или при соприкосновении с разными посетителями, ее как-то обходили стороной, потому что были для нее не особо интересны. Поскольку в семье на протяжении вот уже многих поколений были достигнуты самые разные вершины, она, в сущности, не вполне понимала, чего ожидают от нее, то ли просто продолжить, то ли самой что-нибудь откуда-нибудь начать, хотя в точности не знала ни что, ни откуда.

Бывали дни, когда она проводила время в пространных, как кино, мечтаниях о великих потрясениях, неизвестных городах и интересных людях, которых она покоряет и от этого получает сильнейшее наслаждение, а потом ей вдруг придет на ум фантазия уединиться, запереться в комнате и заниматься по восемнадцать часов в день, чтобы добиться чудес на фортепиано и таким образом в один прекрасный день показать всему миру, что она может и умеет. То она хотела стать, как, например, Тесса, писателем, журналистом, красавицей, исследователем, путешественником по миру, обольстительницей, или же не отрываться от фортепиано и играть, как Марта Аргерих, как бог, как они говорили в шутку, слушая записи великой пианистки, и быть увлеченной этим всю жизнь, как папа ароматами.

И хотя парни не особо за ней бегали, были такие, кто звал ее на танцы, прогулки и дни рождения, с которыми она целовалась и обнималась в темноте. С некоторыми из них она даже переписывалась, наполняя письма исступленными и весьма ласковыми любовными выражениями. Но все это была лишь школьная практика, как сказала бы она, это еще не были настоящие отношения.

С мамой и бабушкой она часто вела так называемые «женские» разговоры, которыми те наслаждались. Я нашла парня, сообщала она им, точнее, сделала рисунок, фоторобот, теперь я точно знаю, каков он. Они смеются. Он должен быть умным, как дед Янко, играть на фортепиано, как Рубинштейн, прекрасно говорить по-английски, выглядеть, как Дэвид Боуи, любить баскетбол, носить хорошие джинсы, иметь собаку и быть вежливым, как папа. Они слушали ее с улыбкой, закармливали сверх меры и уверяли, что именно такого и даже лучше она и заслуживает, и что она наверняка его найдет, ведь какой умный парень сможет пройти мимо красивой, доброй, умной и милой девушки, о чем говорит само ее имя. Впрочем, иногда они пытались, хотя бы отдаленно, поколебать ее уверенность в том, что касалось внешности будущего зятя. Им обеим больше нравились более мужественные брюнеты. А не такие блондинистые, изнеженные, как Дэвид Боуи, если они вообще точно знали, о ком идет речь. Не тот ли это, с накрашенными ногтями, как бы удивлялись они наивно.

Она довольно хорошо знает английский и просто развлекается, я для нее какая-то забава, а не преподаватель, говорит Летич, но все же мне кажется, что она хмурая, вялая и какая-то незавершенная личность. Может быть, на самом деле, она недостаточно самостоятельна. Растет в этом доме, как кактус в цветочном горшке. Следовало бы уговорить Геду, чтобы ее отправили ненадолго в Англию. И ей этого очень хотелось. Никто не имел ничего против. Ждали, когда она окончит школу. Ольга об этом уже и с Тессой поговорила. Та пообещала всяческую помощь.

Летич и Дошен продолжат приходить на «сеансы» к Геде и после отъезда англичан в Венгрию. У Владо даже было на несколько визитов больше. Он переводил им вместо Милана, пока тот занимался подготовкой документов для конкурса на место ассистента в каком-то канадском университете Ватерлоо, о котором никто из них до этого не слышал. Тесса даже сказала, сквозь смех, что Милану лучше проверить через посольство, существует ли это место на самом деле, потому что все выглядит так, словно он поддразнивает Владо. Этот же только усмехался и ворчал: наш Миланко поспешно выполняет маневры, готовит войска, ведь на следующий год он отправляется на Ватерлоо. Дошен же считал, что в таком университете у него будет меньше преподавательских обязанностей, и он быстрее напишет докторскую («Переводы произведений Шекспира на сербский язык в период романтизма»), для которой он уже собрал довольно много материала. Поэтому, несмотря на все уколы Летучего и укоризненные взгляды Веры, он бросил все силы на комплектацию своего научного досье. Все-таки, это значит, что… Не значит, перебивал он Веру каждый раз, когда она пыталась начать серьезный разговор на эту тему. Во-первых, я еду не навсегда, а всего лишь на год… Ну да, это только для тебя «всего лишь», об этом я и говорю. Во-вторых, насколько мне известно, женщин тоже пускают в самолет, даже молодых журналисток, которые красятся в блондинок, старался он быть остроумным на манер Летича. В платиновую блондинку, исправляла она его, вот, ты меня уже забыл.