Пять к двенадцати - Эдмунд Купер

Дайон мрачно рассмеялся:

- Да, ты можешь иметь ребенка. Так что тебе лучше найти для меня какую-нибудь бедную, сбитую с толку, голодную инфру, которую я смогу насиловать и любить и у которой отниму молодость. Ее несчастное тело выносит плод моей любви за вознаграждение, равное стоимости пары инъекций жизни, и за это я буду любить ее. Даже если она глупа, как кочан капусты, и уродлива, как прошлогодняя картофелина, я буду любить ее. Потому что у нее будет жалкая гордость, уродливая красота, трусливая смелость. И если ты можешь понять это, ты на полпути к тому, чтобы осознать, что не так уж все благополучно в этой упорядоченной, гигиенической тюрьме, которую создали подобные тебе безвозрастные и безликие твари.

- Я замерзла, - сказала Джуно, - и устала. Пойдем в дом... Неужели ты так меня ненавидишь, Дайон?

- Нет, - сказал он, поднимаясь со скамейки, - я не ненавижу тебя. Но будь я проклят, если когда-нибудь стану плакать по тебе. И это, дорогая прекрасная подруга игрищ, меня действительно удручает.

8

Дайон остался в квартире один. Мир вокруг был восхитительно спокоен. Он наслаждался роскошью полуторадневного одиночества и начинал чувствовать, что Бог - или Кто там такой - не обязательно на стороне больших хронометров. [Перифраз изречения Наполеона: "Бог на стороне больших батальонов"]

По причинам, доподлинно известным только ей самой, Джуно отправилась в короткое авиапутешествие. Сначала в Стокгольм, по ее словам, просто попить спирта "кристалл", слишком хорошего для того, чтобы шведы его экспортировали. Затем в Мюнхен, где она должна была встретиться с общительными доминантами из международной полиции и с ними посвятить вечер пиву. После этого она предполагала вылететь в Рим, чтобы там, опять же по ее словам, принять участие в ряде грубых сексуальных оргий, прежде чем к утру вернуться в Лондон.

Хвала Аллаху, женщина способна на любую выдумку. В данном случае это означало, по меньшей мере, что у Дайона будет немного времени, чтобы остановиться и оглядеться.

Он занял себя видеопросмотром старинного фильма, который назывался "На Западном фронте без перемен". Дайон нашел упоминание о нем в старом каталоге и заказал копию в Центровиде. Компьютеру понадобилось целых пять минут, чтобы выудить ее из Национального фильмархива.

Теперь Дайон сидел как приклеенный, не в силах оторваться от действия на стенном экране размером двадцать на тридцать. Какая-то ублюдочная доминанта попыталась переделать оригинал в трехмерный цветной фильм. После пяти минут этого зрелища Дайон врезал кулаком по кнопке вызова и пережег тем самым пару микросхем Центровида. Зато теперь он мог смотреть первоначальный черно-белый вариант - с его туманными ореолами, потрескиванием звука и старомодными наплывами. Дайон наслаждался каждой минутой этого зрелища.

Теперь таких лент уже не снимают, грустно подумал он, отхлебывая немецкое пиво, доставленное в картонной коробке через вакуумный люк. И причина в том, что доминант не ориентировали на насилие. Они не переваривают кровавых мотивов, которые господствуют в тайных фантазиях всякого уважающего себя жигана и которые с незапамятных времен были движущей силой для всех мужчин с горячей красной кровью.

Он наблюдал батальные сцены, какими бы грустными и обжигающими душу они ни были, со вниманием, которое граничило с экстазом. Образы на экране были ужасны, гротескны, кошмарны, но они принадлежали исчезнувшему миру мужчин. И благодаря этому в абсурде было достоинство, в кошмаре - красота и даже в ужасном реве древних артиллерийских орудий - умиротворение.

Он не только смотрел глазами, но, казалось, впитывал фильм всем телом. Однако некий мелкий придворный шут, обосновавшийся у него в голове и отпускавший колкости по поводу увиденного, настойчиво напоминал о нерешенных проблемах Дайона Кэрна.

Искусственное сердце громко стучало у него под ребрами. Дайон представил себе, как представлял уже несчетное число раз, палец Леандера, почти рассеянно задержавшийся на красной кнопке. Одно дело понимать, что конец одинаково для всех неизбежен, и совсем другое дело знать, что твоя собственная смерть зависит от чьего-то каприза.

Дайон уставился на экран, стараясь набраться мужества от того, что там видел. Люди гибли неэстетично, безумно и в огромных количествах. Они умирали от штыковых ран, бомб, пуль, снарядов, страха, скверной хирургии, безумной стратегии и от всеобщего стресса. Тогда, Стоупс побери, ты кто такой, Дайон Кэрн, чтобы жаловаться на бомбу у себя в груди? Каждый носит внутри себя бомбу того или иного рода. Какого черта! Жизнь все равно должна когда-то кончиться.

И все же... И все же сейчас все было совсем не так, как тогда, когда он по собственной воле подвергался смертельному риску, пикируя на помощь голой танцующей Джуно. Тогда это был личный выбор, теперь - всего лишь бесившая его зависимость. И тем не менее это был в точности тот же род зависимости, который ощущался этими несчастными, невнятно говорящими шутниками из старинного кино. Все они жили и умирали с искусственными сердцами. Для каждого из них где-то был свой Леандер с маленькой красной кнопкой.

Дайон швырнул пустую бутылку из-под пива в широкую дыру вакуумного люка, которая бесшумно открылась, без звука проглотила добычу и беззвучно же закрылась. Тогда он взял другую бутылку и сорвал с нее пробку.

Дайон играл с мыслью рассказать Джуно о смертельной коробочке, которую он носил в собственном теле. Но разве поверила бы она ему? Возможно, что и да. Но что в этом случае она бы сделала?

Ответ очевиден: послала бы за кавалерией Соединенных Штатов, смела бы Потерянный Легион с лица Земли, а потом бы долго и безутешно рыдала над останками безвестного поэта.

Так что гораздо разумнее держать свою веселую информацию при себе.

И все же остается ряд небольших осложнений. Таких как выбор, например: швырнуть атомную гранату в зал заседаний палаты общин в ближайшие, если словам Леандера можно верить, три дня или не швырнуть - а просто ждать, когда кто-то нажмет красную кнопку.

Все это действительно удручало.

А наиболее удручающим было то, что Дайон в самом деле не знал, что он собирается делать, если вообще собирается.

Да, он хотел свергнуть доминант. Но можно ли добиться этого, подняв на воздух шестьсот парламентских болтунов? И разве Дон-Кихот не вправе сам выбрать ветряные мельницы, с которыми ему предстоит сражаться?

- Я думаю слишком много, - сказал Дайон вслух, все еще созерцая ужасную кровавую драму, разворачивавшуюся на экране.

- А чувствую слишком мало, - немного подумав, добавил он.

Опустошив бутылку пива, Дайон бросил ее в открывшуюся дыру и достал новую.