Рассвет пламенеет - Борис Беленков

— Товарищ гвардии капитан, вас вызывают в штаб дивизии. Срочно! Срочно, сказали! Вот бежал. Думал, не успеть мне.

— Меня? — остановившись, сердито переспросил Рождественский. — Удивительно! Нашли же время…

Небрежно бросив в кобуру пистолет, он с неохотой, не оглядываясь, пошел вслед за связным. И только когда услышал пронзительно-радостный вскрик: «Ура-а!» — оглянулся. Его любимая первая рота уже была за густой стеной винограда, и он не мог ничего разглядеть. Только полыхали вспышки от разрывных гранат, да колебалась виноградная лоза, осыпанная землей, окутанная дымом.

На КП Симонов встретил Рождественского хмуро.

— Вызывают, слыхал? Значит, Ткаченко успел…

— Вот уж не вовремя, — с досадой сказал Рождественский и отвернулся.

— Да, конечно, — согласился Симонов. — Но посмотри вот на карту. Прыжок наш короткий. Вот здесь канава. Двести метров от нашего ночного переднего края. Посмотри… Серов и Холод здесь схватили немца, а дальше…

Рождественский отстранил от себя карту. Ничего другого ему не хотелось, как быть сейчас там, за виноградником.

Пряча карту в планшет, Симонов произнес немного обиженно:

— Карта, дорогой мой, в нашей вредной профессии — гвоздь. Напрасно пренебрегаешь таким документом.

— А если я шагами измерил всю эту местность? Зачем мне твоя карта?

Симонов вдруг почувствовал совсем необычный тон Рождественского. «Чего-то не договаривает мой комиссар», — подумал он настороженно.

— Ты что-то хотел сказать мне, Саша? — спросил он мягко. — Что же ты молчишь?

— Трудно говорить, Андрей Иванович…

Симонов шагнул к Рождественскому.

— Ты прячешь от меня, Саша, что-то личное. Мы уже год, как делим с тобой и радости, и опасности. А вот… — и он развел руками. — Не заслужил доверия.

— Нет, я доверяю тебе, Андрей. Но разве прежде я ничего не говорил? О том, что родился, вырос в этих местах? Что здесь моя мать живет? Разве я не говорил об этом? Я же собирался ехать сюда!

— Разве ты сюда собирался? — удивился Симонов.

— Жена с детьми тоже, должно быть, здесь…

С минуту Симонов не находил слов для ответа. Болезненно морщась, он проговорил огорченно:

— Как же ты не сказал мне об этом раньше?

Высунувшись по грудь из окопа, телефонист крикнул:

— Товарищ майор, вас вызывают из третьей!

Симонов взял трубку.

— Да, да! Надо обождать, — заговорил он. — Почему? Артиллерия не закончила обработку! Взяли — ну и отлично! А дальше ни-ни! Берегите людей, Метелев!

Наша артиллерия снова перенесла огонь за участок первого батальона. Как и вчера, от илистого берега Терека и до песчаных, выжженных солнцем сопок в Ногайской безводной степи с восходом солнца все вновь было заполнено огнем и грохотом.

В штабе дивизии Рождественский залюбовался Киреевым. Высокая фигура, благородная осанка, мужественные черты лица полкового комиссара — все нравилось в нем капитану. Говорил он медленно, обдумывая каждое слово:

— Искусство руководить боем у противника все то же, Владимир Петрович. Все то же искусство, какое было известно с начала войны. Деспотичная догма. Руководствоваться истиной, изложенной в уставе, — это для них понятие неизменное, поскольку оно ниспослано свыше! Любят, чтобы было много шума, треска, грома — тогда они чувствуют себя героями. И не выносят планомерных, хорошо продуманных наших контрударов. Недалек пример, — что произошло в результате штыкового боя батальона Симонова? — обернувшись к Рождественскому, Киреев спросил: — Я узнал, товарищ гвардии капитан, что вы лично водите роты в штыковую атаку. Это правда?

— Да, я счел это нужным, — ответил Рождественский. — В бой шли две роты, была необходимость возглавить, личным примером воодушевить солдат.

— Не хватало мне, чтобы и майор Симонов, засучив рукава, бросился в рукопашную! — сказал подполковник Василенко. По его лицу скользнула легкая улыбка. — А командовать батальоном связных оставите…

Рождественский молчал.

Киреев снял пенсне и неторопливо протер стеклышки.

— У вас не хватило воли, которой должен обладать комиссар батальона. Вы уступили силе наболевшего чувства…

Рождественский был подавлен этим выводом, но лицо его оставалось спокойным и неподвижным.

— При таком соотношении сил, — уже мягче продолжал Киреев, — когда по численности враг превосходит нас в два-три раза, командование безусловно рассчитывает на качественное превосходство нашего бойца. И прежде всего на крепкую веру воина в его правое дело, в победу над оккупантами.

В эту минуту Рождественский уловил в тоне комиссара дивизии скрытую дружественную теплоту. Но это была лишь краткая интонация, и она сейчас же исчезла, точно растворилась в звуке недалекого разрыва мины.

— Всякий личный пример хорош в меру положения того, кто подает этот пример, — продолжал Киреев. — Представьте такую нелепость: вдруг комдив бросился бы в штыковую атаку? Кто же будет управлять дивизией?

Рождественский и на этот раз промолчал.

— Ну, комиссар, — сказал Василенко, — все-таки я скажу откровенно: штыками они двинули образцово! Противник больше не поднимет свою пехоту. Зарывается поглубже в землю. — Он засмеялся, обнажая ровные зубы. — В один день отучили его от штыкового боя!

— Разрешите идти?

— Не-ет, — Василенко притронулся к плечу Рождественского. — Мы вызвали вас, чтобы посоветоваться: не найдется ли в батальоне такой человек, который знал бы здешние места, людей по станицам, на хуторах? Смелый нужен человек.

— Разведчик?

— Да. Нужен человек, которому верили бы советские люди и которому помогли бы собирать сведения о противнике. Это задание корпусного командования.

— Разрешите один вопрос: почему вы спрашиваете о таком человеке у меня, а не у командования батальона?

Василенко стоял против Рождественского, внимательно глядя ему в глаза, словно доискиваясь какого-то ответа.

— В данное время, — сказал он, — майора нельзя отрывать от его прямых задач.

Киреев пояснил:

— Нужен человек, на которого можно положиться. Этот человек должен рассчитывать только на себя. Если он попадет в руки врага, мы не сможем придти на помощь.

Рождественскому было неприятно, что ему не говорят прямо, а подходят к решению вопроса окольным путем. Он поднял глаза: увидел строгое лицо комдива с умными глазами под буроватой зарослью бровей; вид его был лукав и в то же время отечески благодушен. На груди поблескивала Золотая Звезда.

— Вы можете не торопиться с ответом, товарищ гвардии капитан, — посоветовал Киреев. — Нужен очень смелый человек, доброволец. Представьте: для того чтобы попасть во вражеский тыл, нужно, извиваясь ужом, проскользнуть меж щупальцев противника. Враг уже знает, что за орешек выкатился ему под ноги. Окапывается. Организует плотную сплошную оборону. Но мы-то почти не знаем, что делается во вражеском тылу.

— А мы должны знать, — подхватил Василенко, — все должны знать, чтобы своевременно находить правильное решение.

— Никто не знает здесь лучше меня каждую сопку и каждую балку. Я вырос в этих местах. Меня знают, и я знаю людей. Кому передать обязанности в батальоне?

Василенко не нашел нужным ставить перед Рождественским наводящих вопросов, ни каких-либо условий. Он сказал:

— Инструкцию обо всех деталях получите у начальника разведки. Исполнение ваших обязанностей комиссара временно поручите политруку Бугаеву.

— Так и скажите Бугаеву, — добавил Киреев, — временно, до вашего возвращения.

Рождественский подумал: «Вон оно как! Все, оказывается, было решено раньше».

Полки дивизии к полудню значительно продвинулись вперед. Рождественский забежал на хутор и, закусив губу, замер, глядя на дотлевающую хатенку. Вблизи — ни одной живой души. И чем дольше вглядывался он в эти догорающие головешки, тем сильнее ожесточалось его сердце.

В саду на ветвях деревьев от огня судорожно корчились листья. На вишневых стволах, продырявленных пулями и иссеченных осколками, проступали смолисто-янтарные слезинки. Чуть поодаль под ветром покачивались золотисто-кудрявые ветки черемухи. Они словно кланялись долголетним, не одну весну расцветавшим вместе с ними подруженькам-вишням, увядавшим от дыхания огня.

Огонь не тронул плетня, отгораживавшего огород от дороги. На кольях, нанизанные на шпагат, висели вязки сушеных яблок. Внимание Рождественского привлек глиняный горшок, надетый на шест и прислоненный к плетню. Этот узорчато расписанный, знакомый с детства предмет живо и ярко напомнил ему об отце. Горшок оказался пробитым сбоку, но на нем сохранились надписи, сделанные отцовской рукой. «Человеку в степи жить не скушно», — гласила первая надпись. «Главное, чтоб у него была забота о своем деле».