Натюрморт с часами - Ласло Блашкович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мария сделала блестящую выставку Шупута. Юбилей прошел незамеченным. Кому был интересен еще один давний покойник в разгар инфляции смерти? Вообще, знание одичало. Наступила страшная эпоха, эпоха конца: каждый знал правду. Незнаек не было. Коста просыпался с чувством, что у него вырывают здоровые зубы.
Но в рассказе все это выглядит преувеличением. Жизнь — она мягкая. Довольно, чтобы тебе не мешали спать. Он неделями не выходил из комнаты в мансарде. Иногда выходил и напивался. Свет иначе преломляется в слезящихся глазах, выпученных от рвоты. У воздуха, вдыхаемого через сжатые, кислые зубы, есть вкус. Он едва находил дверь. Девочка толкала его вниз по лестнице. Умывала и готовила ему еду. Она, в конце концов, меня съест, когда я стану достаточно упитанным.
Целыми днями работал телевизор. Нет никаких картин в ее кровавых покоях, — говорил он Марии. Разве они нужны, еще какие-нибудь, кроме электронных, которые, скользя, сменялись на экране? Аппарат беспрерывно работал, и почти загорелся, начал дымить, пластмасса завоняла. В панике, опасаясь взрыва, они запихнули его в ванну (Коста выскочил на крики, как Архимед). После трех дней ожидания пришел плюгавенький мастер и ободрал их, как липку. (Точнее, Девочку, но была в этом и доля Косты, его стараний и дел).
Время без картин они провели наверху, слушая радио и беседуя. Девочка ненавидела новости. Она хотела мира без новостей, старого мира. Но разве не этого вожделеют все старики и в мирное время? Если исходить из этого критерия, то он тоже старик. Мафусаил, который мочится на свои ботинки.
Они ловили какую-нибудь беззаботную станцию и предавались безумствам. Слушали советы по уходу за кожей, чистке столового серебра, рассказы об инстинкте убийц у золотых рыбок, о количестве алкоголя в крови у профессиональных шотландских футболистов. О моде. Которая долетает с какой-то погасшей звезды.
На что вы живете? — расспрашивала Мария, все еще боящаяся, что Девочка пустит на растопку какую-нибудь из тех, еще не обнаруженных картин, которые в один миг изменят ее жизнь и смерть Шупута. На пенсию, — успокаивал он ее, — на мои гонорары. Почему ты не вернешься домой? — озабоченно спрашивала она.
Лучше забыть о тех картинах. Ты же видишь, что сейчас успеха добивается только гиперреализм, нынешние покупатели — умственно отсталые, они думают, что если что-то не точь в точь, как в натуре, то картина не имеет ценности. «Если бы он умел рисовать, то ни себя, ни нас не утомлял бы абстракциями», — вот как они рассуждают. Тем, вчерашним, можно было продавать дерьмо в консервных банках. Даже собачье. А эти, теперешние, требуют точности. Мир настолько реалистичен, что перестает существовать. Как картина. И как мир… А твой новый Шупут уж точно не фотокопировальная машина.
Не выдумывай, — шипит Мария и закрывается руками, словно он испортил ей прическу.
Сцены из жизни Богдана Шупута (IV)
Дворец Вагнера
— уголь, 39x50-
Пояс невинности
Еще не утихли детские восторги по поводу того, что Шупут умеет рисовать обеими руками, а уже пришло время удивляться странному известию, что левой рукой он рисовал, а правой — писал красками! Глубоко погрузившись в искусство, вдохновленный акробатом Алексичем, который за аэроплан держался зубами,[16] а также легендой, которая в те времена ходила по салонам спиритов (Эвица их тайком посещала), о знаменитом сэре Лесли Блашквике, который (если верить глазам) одновременно мог писать различные тексты на двух языках, один — одной рукой, другой — второй (эксперт это объяснял каким-то феноменом головного мозга, непостижимо точным разделением полюсов, не закрытых корой). Шупут искал в себе библейскую силу, не столько для работы над двумя картинами одновременно, сколько для предполагаемой ментальной и перцептивной способности одновременно воспринимать две различные картины, одну — одним глазом, вторую — другим. Для своей странной, юношеской обсессии (он скрывал ее, как ящерица лапки) Шупут позже, в Париже, будет искать обоснование в теориях Сезанна, в его кредо, что в живописи важнее всего зрение и мозг, иными словами, гармония упорядоченных чувств, то есть, что в бесконечной прозрачности и совершенной чувствительности зрение и мозг становятся единым целым. И единственным.
С ногтями, синими от цианоза, и с кругами под глазами, Эвица возвращается с этих противоестественных собраний обессилевшей, в новую квартиру, одну из многих в мрачном Дворце Вагнера, на Площади Освобождения, иногда заставая Богдана над листом бумаги, сгорбленного, как портняжку, а иногда — только нетопленную комнату, в которой витают домашние духи. Иными словами, ее Богдан живет параллельными жизнями, выглядывает из двух параллельных картинок, весь год он в столице, здесь на каникулах, или если заболевает.
Женщина садится, не снимая пальто, и не зажигая света. Чувствует, как с каждым ударом пульса отекают ноги. Глаза привыкают к сумеркам и теперь уже четко видят очертания предметов, ей кажется, что во мраке вещи становятся прозрачными. Почти всю мебель они перевезли из квартиры на Сокольской, машинально отмечает она, кроме старого сундука, который там как бы забыли. Она с трудом привыкает к одиночеству. Надо написать сестре, чтобы та переехала жить к ней. Надеется, что незамужняя сестра ждет этого с нетерпением. Она испытывает легкие угрызения совести из-за своего эгоизма, но что это по сравнению с изжогой. Так будет лучше всего. Мальчики все больше в отъезде, мысль о мужчинах по-прежнему вызывает у нее отвращение. И так на нее поглядывают только женатые: пьяница-железнодорожник и немытый трубочист. Разве она еще смеет надеяться? Поэтому терпеливо ждет, когда Прока придет в ее сон или застучит жалюзи. Как и любому, пережившему потерю, ей остаются дети и отсрочка.
Разве она может думать иначе? Слышит стук в дверь. Почему никто не отопрет, — думает она, и вспоминает, что видит сон. Наверное, это мог бы быть и Прокопие, или кто-то из мальчиков, может быть, она перепутала даты в календаре. Не дай Бог, какая-нибудь соседка-болтушка, с новой сплетней, от которой потом в ушах заводится грибок? Господи, пусть этот стук прекратится, Эвица кусает губы и скрещивает пальцы, пусть мучитель, кто бы он ни был, уйдет. У нее нет сил встать.
Опять вытирает руки о себя, вынув их из таза, в котором плавают пригоревшие кастрюли. Открывает дверь
