Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Врангель охарактеризован как большой патриот и хороший политик.
Корзухин. Типичный мелодраматический злодей. Автор наделил его всеми пороками, какие только могут быть присущи отрицательным личностям. Корзухин – представитель финансово-промышленной российской буржуазии. Это – типичный шабер и рвач послевоенных годов. Характерно, что из всей толпы белогвардейских героев пьесы автор отрицательные краски нашел только для одного Корзухина, которого готов расстрелять Чарнота, повесить Хлудов и отдать под суд Врангель.
Таким образом, белое движение по пьесе совершенно не оказывается связанным с Корзухиным как представителем своего класса. Типично кастово-классовый антагонизм к представителям финансово-промышленной буржуазии, руководившей временным правительством, сказался у автора в характеристике Корзухина, с одной стороны, и генералитета, с другой.
Первые – разбазаривали родину, вторые, каждый по-своему, спасали и боролись за единую неделимую Россию. Подобная установка, конечно, абсолютно искажает всю классовую сущность белогвардейского движения.
Голубков. Автор в ремарке указывает, что он – сын профессора-идеалиста. Эту ремарку следует расширить – он сам – чистейшей воды идеалист. Житейски беспомощный, крайне непрактичный, он весь охвачен только одной мыслью – быть ангелом-хранителем Корзухиной Серафимы. Он любит Серафиму вертеровской любовью, чистой, незапятнанной, и готов безропотно со своей возлюбленной разделять все тяготы жизни. Возвращается в Россию он исключительно под ее влиянием. На протяжении пьесы его неоднократно награждают, зачастую иронически, эпитетами «интеллигент», «интеллигенция» и т. п. Автор сознательно обобщил в образе Голубкова все черты нашей интеллигенции, какой она ему кажется: чистая, кристальная в своей порядочности, светлая духом, но крайне оторванная от жизни и беспомощная в борьбе.
Серафима. Петербургская дама. Вышла замуж за Корзухина, потому что он был богат, может быть, по настоянию родителей. У нее чуткое, отзывчатое сердце. Но она – тот же Голубков, только в юбке. Способна на самопожертвование. Это – тип женщины, может быть, и неглубокий и недалекий, но страстотерпицы, мужественно прошедшей весь путь эмигрантской голгофы.
Люська. Ее ни в коем случае нельзя охарактеризовать как отрицательную личность. Это – тип своеобразной маркитантки в гражданской войне. Она пала физически, но не морально. Она глубоко человечна, чутка и даже порою трагична в своей раздвоенности. У ней большая душевная опустошенность. Серафима для нее как бы отблеск ее чистого и невинного прошлого. На протяжении всей пьесы Люська особенно бережет Серафиму. И последние ее слова: «Берегите ее»[68].
Нетрудно заметить, что, хотя Пикель читал пьесу с целью доказать ее «мелкобуржуазность» и несоответствие эстетике советской сцены, героями он не на шутку увлекся. Особенно линией «Люська – Чарнота»; буквально любуясь как «глубоко человечной» возлюбленной генерала Чарноты, так и самим генералом – «бурбоном-милягой», критик признает, что даже на него подействовало их обаяние – что уж говорить о неискушенном советском зрителе! Между прочим, именно эта любовная линия в фильме Алова и Наумова потеряет свою комедийность и сделается не только трагической, но и – без преувеличения – центральной, своей очевидной плотскостью, страстностью и почти что бесстыдством (помните первую встречу генерала и Люськи, помните их залихватскую скачку по зимнему лесу?) оттеняющей романтически-бесплотные отношения Голубкова и Серафимы. И, между прочим, именно генералу Чарноте в блистательном исполнении Михаила Ульянова будет сочувствовать замершая перед экранами аудитория, искренне желая ему победы как в боевой схватке с красными, так и в карточном поединке с Корзухиным.
Хлудов же в исполнении Дворжецкого будет вызывать главным образом страх. Дети 1970-х, случайно оказываясь у экранов, позже признавались, что боялись его глаз, его взгляда; впрочем, именно на этот эффект и рассчитывали режиссеры, потому что первая же ремарка, сопровождающая появление генерала Хлудова в «Беге», включает булгаковское замечание: «Он возбуждает страх»…
Штаб фронта… третьи сутки не спит, но работает, как машина. И лишь опытный и наблюдательный глаз мог бы увидеть беспокойный налет в глазах у всех этих людей. И еще одно – страх и надежду можно разобрать в этих глазах, когда они обращаются туда, где некогда был буфет первого класса.
Там, отделенный от всех высоким буфетным шкафом, за конторкою, съежившись на высоком табурете, сидит Роман Валерьянович Хлудов. Человек этот лицом бел, как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит, как актер; кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые. На нем солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывали шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит черный генеральский зигзаг. Фуражка защитная, грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия.
Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит сам же на них отвечать. Когда хочет изобразить улыбку, скалится. Он возбуждает страх. Он болен – Роман Валерьянович…
Булгаковская ремарка в фильме 1970 года воспроизведена почти буквально – и, возможно, эффект от воплощенного Дворжецким образа был даже сильнее, чем тот, на который мог рассчитывать сам Булгаков. То есть понятно, что Хлудов парадоксальным образом должен вызывать одновременно страх и сочувствие («страх и надежда», подчеркивает Булгаков, связаны у окружающих с его фигурой), собственной душевной болезнью, вызванной муками совести, предвосхищая появление страдающего убийцы Пилата, но тот «семантический ореол», который окружал фигуру раскаявшегося палача в 1970-е годы, принципиально отличался от соответствующего ореола в 1920-е. Своим появлением на экране, своим бредом в духе библейских прозрений, своей постоянной оглядкой на безмолвного вестового булгаковско-аловско-наумовский Хлудов напоминал о практически утраченной человеком способности к покаянию. О том, как мучительно приходится восстанавливать разрушенную за истекшие десятилетия нравственно-ценностную вертикаль.
Не об этом ли разрушении говорила еще в 1930-е годы А. Ахматова: «Достоевский знал много, но не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пять, десять, сто человек и вечером пойти в театр…»? И не этот ли «театр» отзовется в отсутствующей у Булгакова, но придуманной Аловым и Наумовым сцене: Хлудов и Серафима посещают цирковое представление, где показывает чудеса джигитовки бывший хлудовский адъютант – есаул Голован? Во всяком случае, Хлудову это цирковое представление не в радость[69]…
Однако вернемся к несостоявшейся сценической
