Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интонацию в итоге решили не менять – весь фильм Дворжецкий говорит как бы на одной ноте, голосом, которым больше не заговорит ни в одном фильме: не голосом – хрипом. Эта озвучка давалась ему потом едва ли не труднее самой роли; Наумов положил много труда, чтобы помочь молодому актеру справиться с ней – и потом вспоминал:
На озвучании мне не нравилось, как Владик говорит. Он не мог повторить того, что было сыграно. На экране все было очень органично, а повторить нюансы собственной речи у него не получалось. Я злился, но, естественно, молчал, потому что Владик был из тех людей, кого нельзя было обидеть. И он подошел сам: «Ну, что, Владимир Наумович, плохо всё, да? Вам не нравится то, что я делаю?» <..> На следующий день над одной фразой мы работали целую смену. Владик сразу спросил: «А нельзя ли еще раз попробовать ту сцену?» И мы с ним и с Аловым долго нащупывали интонацию. Владик менял голос, сажал, делал более низким, простуженным, варьировал его силу, вкладывал в него разное напряжение, искал тембр, переломы, перепады… Одним словом, он почувствовал вкус к этому делу, и всё у нас получилось очень хорошо[79].
Да что там скромничать – получилось блистательно.
Все смотревшие фильм сходились на том, что кинодебют молодого актера в роли любимого булгаковского героя был триумфальным.
Благодарные зрители скупали открытки и буклеты с информацией о кинокартине и новом артисте, из никому не известного провинциала в одночасье сделавшегося знаменитостью. Критики не скупились на восторженные отклики: от Москвы до Новокузнецка, от Душанбе до Забайкальского края газеты писали о «Беге», приветствуя «многообещающий дебют» молодого актера. Все как один отмечали точнейшее попадание в булгаковский образ, все совершенно единодушно подчеркивали, что «эта роль – подлинное творческое открытие Владислава Дворжецкого»[80], – но, к сожалению, часто ограничивались признанием уникальности лишь его внешних данных.
«Я не помню фильма, в котором неподвижность лица <..> играла бы такую самодовлеющую роль», – пишет в «Молодом коммунаре» воронежский критик А. Валагин. Остальные подхватывают практически в унисон: Хлудов – «человек с остановившимся взглядом остекленелых глаз, с нависающим голым черепом, под которым бьется, мечется горячечная мысль» (П. Файерштейн. «Забайкальский рабочий»)… Хлудов – «маньяк, вешатель, фанатик» (Э. Корчмарев. «Тихоокеанская звезда»)… Хлудов – безумец со «страшными стеклянными глазами», в которых читается «полное опустошение души» (Б. Гольбрайх. «Коммунист Таджикистана»)… Лишь иногда среди этих откликов попадается более проницательный – хотя и так же отталкивающийся от внешности, но угадывающий за этой внешностью внутренний страшный «излом»:
…Роман Хлудов. Странный и страшный человек, в котором поражает всё, начиная с внешнего облика и заканчивая поведением. Огромный, в пол-лица лоб, за которым почти физически ощущается постоянная и упорная работа мысли, то жестокие, то страдальческие глаза и – нежный рот человека мягкого, рот – странно сказать! – почти мальчика со вмятиной на закушенной припухшей губе. Впрочем, и в изломе его высокой фигуры порой чувствуется молодость и какая-то неустойчивость. Но это впечатление мимолетно, о нем вспоминаешь уже потом, а на экране видишь широко и обреченно шагающего человека в длиннополой шинели, больного и страшного. Страшного потому, что Хлудов – вешатель[81]…
Думается, именно эту подмеченную критиком молодость и неустойчивость своего героя (в пьесе Булгакова Хлудов «кажется моложе всех окружающих») Дворжецкий стремился передать не меньше, чем охватившее Хлудова трагическое безумие, которое сейчас расценили бы как типичное ПТСР. Стремился передать – и передал в полной мере. Правда, коллеги-профессионалы, видя, какое впечатление производит на зрителей образ Хлудова «от Дворжецкого», пожимали плечами, называя сделанное Дворжецким – не актерской, а киноработой. Единокровный брат Владислава Евгений Дворжецкий утверждал позже, что «в „Беге“ есть один-два классных кадра крупным планом – когда Хлудов кричит „Есаул!“ в цирке и куски сна в вагоне. <..> А вот остальное… Ему там было 29 лет. „Бег“ – его первая работа в кино… Как может человек, выдернутый из Омска, стоя перед камерой в первый раз в жизни да еще в главной роли, избежать чудовищных зажимов?»[82], – но все эти претензии нисколько не помешали ни «Бегу» сделаться культовой кинокартиной[83], ни Дворжецкому – превратиться в одного из самых востребованных артистов 1970-х годов.
При этом сам Дворжецкий отличал «Бег» от прочих своих работ (которых вскоре станет много – и даже слишком много), ибо в «Беге» его игра действительно балансировала на грани возможного.
«Он ничего не играл, – скажет потом внимательный и в целом высоко оценивавший молодого актера Ульянов – Чарнота. – Он просто существовал в заданных Аловым и Наумовым координатах, в четко заданном эмоциональном режиме, в строго обговоренном психологическом состоянии»[84]. Это психологическое состояние, как предполагали товарищи по съемкам и режиссеры, наложило определенный отпечаток на образ и, может быть, самую натуру Дворжецкого – как будто Хлудов передал ему часть каких-то своих человеческих качеств: замкнутость, склонность к «уходу в себя» (С. Пиляева), одиночество (Т. Ткач)… И хотя, вспоминая то время съемок, современники оговаривались: «…таким был генерал Хлудов, а не Владик» (В. Наумов), нет сомнений, что у Дворжецкого со своим – и главное, с булгаковским – героем установилась значительная степень близости, возможно, повлиявшей в дальнейшем и на его собственную судьбу.
6
Однако Хлудов – Хлудовым, а что в это время происходило с самим Владиславом Дворжецким?
Согласно документации Омского драматического театра, приказом от 29 мая 1969 года (заметим, что с точки зрения календарной мифологии Серебряного века май – самый булгаковский месяц года, как, например, август – самый ахматовский) «артисту Дворжецкому В. В.» был предоставлен «творческий отпуск с 03.06.1969 года по 10.08.1969 года и 13.09.1969 года по 01.01.1970 года для участия в съемках кинофильма „Путь в бездну“». (В приказе не оговаривался очередной – читай: ежегодный месячный – отпуск Дворжецкого, который приходился на август
