Разлив Цивиля - Анатолий Емельянов

— Да, сам себе хозяин, — повторил сейчас Трофим Матвеевич, входя в свой председательский кабинет.

Вскоре, через какой-нибудь час, в кабинет не вошла, а стремительно влетела Марья. Крутнулась около стола, подсела на ручку кресла Трофима Матвеевича.

— Ты что с самого раннего утра такая радостная?

— Я-то ладно. А вот ты каков? Ушел из дома, а я одна сиди отбирай да насыпай картошку.

— Закончила?

— Пришлось соседей крикнуть. Теперь, поди, уже кончают.

— Ну, это ты зря. Сам бы пришел помог.

— Тебя дождешься!.. Я вот зачем: снизу автомашина вряд ли выйдет, может, на тракторе привезти?

— Что ж, верно, — согласился Трофим Матвеевич. — Вон, поди скажи Кадышеву, пусть съездит. Семен заболел, он нынче на его тракторе работает.

Марья ласково заглянула в глаза мужу:

— А может, так, Троша: продадим колхозу пудов двадцать, и ладно, а остальную… Хорошо бы в этом году «Москвича» купить.

— Что тебе, не на чем ездить? И так, как попадья, разъезжаешь куда надо.

— Но ведь ты же не веки вечные будешь председателем. Машина никогда не помешает.

— Буду или не буду работать… — Трофим Матвеевич нахмурился и поглядел на Марью исподлобья.

Марья хорошо знает, что это значит. И она, но всему видать, не хочет ссоры. Больше ни слова не говоря, она так же легко и быстро, как вошла, выбежала из кабинета.

Но это еще не значит, что она отступилась от своего. Так не получается — на кривой кобыле объедет, а своего добьется. Он-то ведь тоже хорошо знает свою Марью… И откуда у нее эта жадность взялась? Раньше вроде она была не такая. А сейчас чем больше денег, тем больше жадничает, из-за ста рублей ночи не спит. Вон, вчера сказал ей насчет картошки — нынче утром чем свет уже успела к Виссару сбегать, подговорила его, и тот в ту же дуду дудит, с ней заодно. Стоит ли, говорит, из-за какой-то картошки ссориться?.. Это верно, ссориться не стоит, а то за неделю трех слов от нее не услышишь — и тяжелая жизнь председательская становится еще тяжелей…

Зазвонил телефон. Трофим Матвеевич, провожая взглядом убегающую к складам Марью, взял трубку.

Звонил первый секретарь Василий Иванович.

Ах, этот чертов агроном, только-только убрал ноги из колхоза, а уже успел наябедничать. У этой самой районной инспекции, где работает агроном, нет никаких прав, вот они и давят на колхозы через райком или райисполком, пишут туда разные жалобы да докладные. Вот и Василию Ивановичу нажаловались, что мы не хотим сеять пшеницу, а тот спрашивает почему, если в плане она стоит. Что ж, как и в прошлом году, чтобы не обострять отношений с начальством, придется пообещать, что посеем, но сеять не будем. Потом инспектору Госстраха и представителю ЦСУ покажем на чистые пары и составим акт: не взошла, мол, пшеничка, что поделаешь.

Так и ответил секретарю райкома Трофим Матвеевич:

— Хорошо, Василий Иванович. Учтем. Пересмотрим. Сделаем все возможное.

Но дальше-то, оказывается, еще хуже. Этот конопатый очкарик и про картофель разболтал. Ах, сволочь! Это теперь опять оправдывайся перед райкомом, объясняй, изворачивайся ужом. Потому что в чем, в чем, а в этом-то тем более на рожон лезть смысла нет.

Какое отличное настроение было у Трофима Матвеевича, как хорошо начался день! И вот за сколько-то минут от хорошего настроения не осталось и следа.

А еще и вот что непонятно Трофиму Матвеевичу. Секретарь райкома говорит, что продавать вот так картофель — это садиться на шею рабочему классу, это чуть ли не спекуляция. Хорошо. Но ведь продаются же в здешних местах, на здешних базарах яблоки, апельсины, мандарины, привезенные с юга! И продаются, прямо сказать, по баснословным ценам. Почему же чувашу нельзя продавать свою картошку?.. А ведь еще и то надо взять в расчет, что мы везем не свое, личное, а колхозное — большая разница. Секретарь райкома все бьет на совесть. Но что же тут бессовестного, если я продам излишки картофеля и прибавлю в колхозную кассу сколько-то тысяч?! Вот если бы я плановую сдачу картофеля государству не выполнил, если бы я придержал или утаил какую-то часть картофеля — это другое дело. А мы по осени сдали все, что положено, и даже еще сверх положенного. Так где же тут спекуляция, дорогой Василий Иванович? И где справедливость?

Трубка давно уже положена, а Трофим Матвеевич все еще мысленно продолжал этот тяжелый разговор с секретарем райкома.

Не зная, как еще вызвать его на разговор, Марья опять кричит, теперь уже прямо ему на ухо:

— Все один живешь?

— Вдвоем, — Павел улыбается.

— Кто же второй-то?

— Херт-сурт1.

Марья смеется, охватившее ее поначалу непонятное стеснение постепенно уходит.

Слова Павла напомнили ей далекое детство. Чуваши всегда почитали херт-сурта за домашнего бога, и когда отец, возвращаясь из гостей, входил в дом, то обязательно говорил: «Тавси, херт-сурт!»[17] Херт-сурт жил в каждом доме, заботясь о его благополучии. Отец верил, что домовой ухаживает н за конем. Гриву любимой лошади он заплетает в косички, и такая лошадь всегда хорошо ест и не подвержена болезням. А нелюбимой лошади и корм идет не впрок, и по утрам она бывает потной, потому что херт-сурт не дает ей ночью покоя. Если же хозяева почему-либо бросают дом, херт-сурт плачет в нем тонким, похожим на девичий, голосом.

— А знаешь, Павел, я тебя ночью во сне видела.

— Ну и как думаешь — к добру это или не к добру?

Секунду Марья колеблется: сказать или не сказать?

И потом решается: ну, чего я буду стесняться, возьму да и скажу:

— Ты меня так крепко обнял, что аж дух перехватило.

— Ну, это ты, наверное, с Трофимом Матвеевичем меня спутала.

— Его с тобой! — Марья сказала это с каким-то тайным смыслом. — Вряд ли бы спутала.

— Что ж, если и вправду так, — рассмеялся Павел, — то это хорошо. Кому бы не понравилось обнять такую красивую женщину.

Марья вся оживляется, вся натягивается, как струна. Теперь бы Павлу как раз кстати взять бы да положить руку ей на плечи. Но тот по-прежнему держится за рычаги и только чуть повернулся к Марье и смотрит на нее своими большими черными глазами.

Трактор переехал речушку. Вот и дом Марьи.

«Эх, какая короткая дорога, — сокрушается Марья. — Так и не успела начать настоящий разговор…»

Раскрыли борт прицепа, положили на него две толстые доски и по ним начали таскать мешки с картошкой. Павел сразу брал по мешку под каждую руку и легко поднимался с ними на прицеп.

«Вот это сила!» — удивлялась Марья, провожая парня взглядом. Состояние счастливой взбудораженности, которое охватило ее еще в кабине трактора, не проходило. У нее и глаза блестели шальным горячим блеском, и губы были полураскрыты в постоянной и безотчетной улыбке. «Вот это сила!..»

На помощь Павлу с Марьей подоспел Володя, присланный Виссарионом Марковичем. Павел подогнал трактор к дому Виссара, и заодно погрузили и его картошку.

Павел поднял борт. Вышедшую в ватнике Нину взял под мышки и посадил на мешки. Теперь очередь дошла до Марьи. И как только крепкие руки парня обхватили ее, по телу, словно электрический ток, прошла знобкая дрожь.

— А меня поднять силы не хватит. — Марья увернулась, вырвалась из объятий Павла, отбежала к крыльцу. Не хотелось ей, чтобы все это кончилось так скоро, чтобы Павел довез картошку до склада, сгрузил и — до свиданья. Когда еще оно будет, это свидание, да и будет ли вообще?!

— Кума, слезай. Они ведь сегодня еще и не завтракали. Павел, Володя, айдате, перекусите!

— Может, и по сто грамм перепадет? — снимая ногу с пускового стартера, улыбнулся Володя.

— За такую работу и по двести не жалко… Слезай, кума, пусть позавтракают.

Павлу снова пришлось снимать Нину с прицепа.

Трактористы решительно отказались от выпивки, а приготовленную Ниной яичницу съели с удовольствием.

— До пасхи оскоромились. Грех на хозяевах, — пошутил Володя.

А Марья сидела поодаль на диване и не сводила глаз с Павла. Она понимала, что нехорошо вот так уставившись глазеть на парня, но ничего не могла с собой поделать. Как-то и раз и два Павел взглянул в ее сторону и, должно быть увидев в ее взгляде что-то такое, что смутило его, тут же опускал глаза.

А смутило Павла то, что в глазах Марьи он увидел какой-то тайный зов, и он подумал, что ведь это его зовет своим горящим взглядом Марья. Однажды он уже видел такие глаза — хотя они были не карие, как у Марьи, а синие-синие, — он видел такие глаза у Гали. В них тоже горел такой же вот тайный, скрытый от других, огонь…

— Ты что вздыхаешь? — спросил Володя.

— Мираж, — отшутился Павел.

— Какой еще мираж?

— Да вот куриное яйцо показалось индюшиным…

Марья поняла, что вот с этого часа, может, с этой минуты между ею и Павлом протянулась пока еще ни для кого, даже для них самих, невидимая связь и что последние слова Павла имеют двойной смысл, и этот второй смысл предназначен для Марьи, а никому другому непонятен. И как только она так подумала, сразу же успокоилась, внутреннее напряжение ушло. Осталась только радость, одна радость, и больше ничего.