Князь Тавриды - Николай Гейнце

Наконец Степан приехал.

Это было действительно ночью.

Разбуженный князь приказал позвать его к себе в спальню.

— Ну что? — спросил он дрожащим голосом, когда Степан, прямо в дорожном платье, вошел в спальню и остановился у княжеской постели.

— Все благополучно-с, ваше сиятельство!

— Устроил?

— Как приказали, ваше сиятельство, сына у их сиятельства нет.

— А был сын?

— Точно так-с, ваше сиятельство.

— А что княгиня?

— Больны-с…

— Опасно?

Голос князя дрогнул.

— Никак нет-с… Обыкновенно… после родов…

— Она знает?

— Никак нет-с!

— То есть как же?.. Говори толком.

Степан медленно, со всеми подробностями своего путешествия, рассказал князю происшедшее в селе Чижове, в двух верстах от имения княгини, передал свои затруднения исполнить волю его сиятельства, осенившую его мысль, при виде мертвого ребенка Акулины, подмен детей и полную уверенность княгини Зинаиды Сергеевны, что она родила мертвую девочку.

Князь слушал внимательно, и когда Степан кончил, то вдруг вскочил с постели и бросился на шею своему верному слуге.

— Спасибо, спасибо… Ты мне не слуга, а друг… — говорил князь, целуя запыленного Сидорыча и в губы, и в щеки.

— Что вы, ваше сиятельство, что вы… — лепетал растроганный Степан. — Мы и так вами много довольны…

В это время в соседней со спальней комнате, где помещалась детская, раздался крик ребенка.

— Вот, вот кто обязан тебе более, чем я; я завещаю ему покоить твою старость, — сказал князь Андрей Павлович и, наскоро накинув халат и надев туфли, отправился в детскую.

Около постели Васи уже стояла проснувшаяся няня. Ребенок, оказалось, крикнул во сне. Сидорыч остался ждать в кабинете. Князь вскоре вернулся.

— Вот счет и оставшиеся деньги, — сказал Степан.

— Какие счеты, какие деньги… Оставь себе… Я перед тобой неоплатный должник, — заметил князь, садясь на постель. — Ты говорил, что отдал ребенка Потемкиной?

— Точно так-с, ваше сиятельство…

— У ней нет родственников в Петербурге?

— Сын, Григорий Александрович, офицер…

— Это ее сын! — как бы про себя заметил князь Андрей Павлович.

Он слышал о красавце Потемкине, в котором принимает участие сама императрица, и даже несколько раз видел его во дворце.

— Ты уверен, что она не проболтается?.. Не напишет обо всем сыну?

— Не могу знать… Но только думаю, ей не рука, так как денег она от меня две тысячи рублев взяла, а когда я ей объявился вашим камердинером и вышло, значит, никакого товару мне от нее не надо, деньги она мне не возвратила.

— Что же из этого?

— Значит, вроде сделалась как сообщница, на манер Аннушки.

— А…

— И притом же, она при мне Акулине его за ее собственного ребеночка выдала, и только сказала, что от скуки одиночества возьмет его к себе и воспитает, а потому ей, говорю, супротив нас идти не рука…

— Все-таки ей надо отвезти капитал… Отдохнешь, да и снова в дорогу… Надо окончательно замазать ей рот, а то неровен час… Сын ее на хорошей дороге… Пообещай ей ему мое покровительство, это тоже поможет привлечь ее окончательно на нашу сторону.

Князь отпустил Степана и заснул так крепко, как не спал уже давно.

Сидорыч, несмотря на усталость с дороги, заснуть не мог.

Замечание князя Андрея Павловича относительно того, что Дарья Васильевна Потемкина проболтается или напишет сыну, который может довести все это до сведения начальства, а может быть, и самой царицы, произвело на Степана гораздо более впечатления, нежели на князя, которому пришло это соображение в голову, и лишило камердинера сладости отдохновения после исполненного трудного дела.

Он боялся и дрожал и за себя, и за князя, и сам не мог понять, за кого он боялся более.

«Я что, я раб, мне что прикажут, то и делать должен… вот он сам себе господин, он и в ответе… Оно, конечно… постегают…»

Степан даже заворочался на своей постели, точно почувствовал жгучую боль от стеганья…

«Не миновать, постегают…» — заключил он.

Уже совсем был день, когда он заснул.

Не прошло и двух недель, как он сам напомнил князю Андрею Павловичу Святозарову, что следовало бы съездить в Чижово.

— Не ровен час, ваше сиятельство… — заметил он.

— Чего же ты опасаешься?

— Сумление берет, ваше сиятельство…

— Нет, кажется ты прав, ей всего лучше молчать, я об этом думал.

— Все бы лучше окончательно переговорить… Спокойно и мне, и вашему сиятельству…

— Что ж, поезжай, отвези ей деньги… Я от своего слова не отступлюсь…

— Не об этом речь, ваше сиятельство, разузнать, что и как.

— Так поезжай, хоть завтра.

— Чем скорей, тем лучше…

— Говорю поезжай…

Князь вручил ему в тот же вечер пятьдесят тысяч рублей и отпустил в дорогу.

С неменьшим замиранием сердца, чем и в первый раз, ехал Сидорыч для окончательных переговоров в Смоленскую губернию.

Сердце-вещун чуяло что-то недоброе…

Предчувствие оправдалось.

Мы знаем, как его встретили в Чижове и как он принужден был без всяких разговоров поворотить назад.

В ушах его звучала угрожающая фраза Дарьи Васильевны:

— Да прямо к ногам матушки-царицы, и вас с барином, душегубцев, на чистую воду выведем…

Он снова невольно сделал движение спиной, представляя удары плетью.

Проехав несколько станций, Степан нашел в себе силы к более хладнокровному обсуждению случившегося.

«Грозит старуха, может, так, на ветер…» — явилась у него успокоительная мысль.

Он начал соображать именно в этом направлении.

То обстоятельство, что Дарья Васильевна упорно отказывалась от факта нахождения у нее ребенка княгини и настойчиво выдавала его за сына Акулины, привело Сидорыча к мысли, что старуха сама спохватилась, что совершила преступление, и отпирается.

«Боится, старая, сама под ответ попасть… а я ее испугался… Вот уж подлинно у страха глаза велики…»

Степан относительно успокоился.

По мере приближения к Петербургу, его стал тревожить другой вопрос, что он скажет князю Андрею Павловичу.

Сказать правду, надо возвратить деньги, а между тем Степан, сэкономивший от своей первой поездки несколько тысяч, стал уже одержим незнакомым ему ранее чувством стяжания, да кроме того, эти деньги давали ему возможность осуществить давно лелеянную им мечту: эти деньги давали ему в руки обладание женщиной, образ которой все чаще и чаще стал носиться в его воображении, но которая для него, крепостного человека, была недостижима. На волю его князь отпустит, а с деньгами она — его. Он, ехал к Дарье Васильевне, хотел ей отдать только половину, а теперь приходится их все возвращать князю — своими руками отдавать свое счастье.

«Нет, ни за что!»

Сидорыч стал усиленно, как он выражался, «мозговать» вопрос, как сохранить эти деньги в своем кармане.

Усилия его увенчались успехом уже при въезде в Петербург.

Явившись в кабинет князя Андрея Павловича, Степан, не говоря ни слова, упал ему в ноги.

— Что, что такое? — воскликнул неприготовленный к этому князь.

— Смилуйтесь, ваше сиятельство, виноват…

— Что, в чем, встань, говори.

— Деньги-то я ей отдал…

— Ну, так что же, взяла это и хорошо… — весело заметил Андрей Павлович.

— А мальчик-то помер…

— Как умер?

— Умер… Недели за полторы до моего приезда, отдал Богу душу…

Князь истово перекрестился.

— Это самая лучшая развязка…

— А она-то, Дарья Васильевна, старая хрычевка, мне это опосля, как деньги забрала, сказала… Я было деньги назад требовать… Куда ты… В три шеи прогнала, а если что, сыну, говорит, напишу, а он самой государыне доложит… Сколько я страху натерпелся… Смилуйтесь, ваше сиятельство, может, сами съездите… такая уймища денег, и так зря пропадут.

— Успокойся, дружище, отлично, что она взяла, по крайней мере у нее рот навсегда замазан… Было бы хуже, если бы ты их привез обратно…

Лицо Сидорыча просияло.

— А что княгиня? — спросил князь. — Все, слышно, хворает, да я, чаю, скучает больше.

Князь опустил голову и задумался.

Степан вышел и, вернувшись в свою комнату, запер дверь и бережно уложил в свою укладку привезенные обратно княжеские деньги.

Он был капиталистом.

Оставалось добыть волю — он добудет ее.

Князь Андрей Павлович между тем совершенно успокоился. Смерть ребенка княгини примирила его не только с ним, но и с женою.

У него даже вдруг явилось сомнение, не ошибся ли он, обвинив жену; он припомнил ее слова, полные загадочного смысла, на которые он тогда не обратил внимания и которые теперь казались ему шагом к полному оправданию княгини Зинаиды.

«Она не хотела оправдываться из гордости, я запугал ее…» — мелькнула у него мысль, окончательно перевернувшая отношения к отсутствующей жене.