Князь Тавриды - Николай Гейнце

— Оно, пожалуй, Гриц, ты и прав… Но когда же ты возвратишь ей ее ребенка? Или он так и останется Петровским?..

— Может быть, так и останется… Я теперь об нем могу малость лучше позаботиться, чем его батюшка, князь Святозаров… Кстати, видели вы его?

— Как же, видела… Просил передать тебе поклон… Веселый такой… радостный, у жены раза три при мне руку поцеловал… а она его в лоб…

— Значит… счастливы… — с горькой усмешкой заметил Григорий Александрович.

— По видимостям, счастливы, только я, Гриц, здесь теперь у вас попригляделась — не узнаешь ведь придворных-то лиц; он это улыбается, когда на душе кошки скребутся; плачет, когда ему, может, скакать хочется… только Святозаровы, кажется, этому роду не подходят — простые, прямые люди, он, кажись, добряк, мухи не обидит.

— А убить человека может?..

— Что ты, Гриц, разве это было?

— Нет, я так, к слову…

— И за что ты его так не любишь, Гриц?

— Я? С чего вы это взяли…

— Не бываешь у них, а они такие ласковые да предупредительные…

— Кто ко мне да к вам не ласков да не предупредителен… все-таки…

— Что все-таки? — горячо перебил ее князь.

— Не верю я, маменька, в эту людскую ласковость, все они низкопоклонничают, так как я высоко стою, меня не достанешь… А могли бы ухватиться хоть за ногу, стащили бы сейчас вниз и растоптали бы с наслаждением, потому-то и презираю я их всех, потому-то вышучиваю с ними шутки, какие только моей душе хочется… Тут один тоже из них обыграл меня на днях, воспользовался моей рассеянностью и сфальшивил. Что мне с ним делать? Не судиться идти!.. И говорю я ему: «Ну, братец, с тобой я буду играть только в плевки; приходи завтра…» Прибегает чуть свет… «Плюй на двадцать тысяч, сказал я ему…» Он собрал все свои силы и плюнул, вон в тот самый дальний угол попал… «Выиграл, братец, я дальше твоего носа плевать не могу!» — заметил я ему и плюнул в рожу…

— Что ты, Гриц! — даже привстала Дарья Васильевна.

— В самую рожу… Что же бы вы думали? Взял деньги, обтерся… и по сей час ко мне ходит… Вот каковы они, люди…

— Не все же таковы.

— Все, — мрачно сказал Потемкин. — Значит, — вдруг переменил он разговор, — наследник выздоравливает, и княжеская чета счастлива и довольна…

— Кажись, что так, а там кто их знает…

— Конечно, они счастливы и довольны, что им! — махнул рукой Григорий Александрович.

В голосе его прозвучали слезы.

Это не ускользнуло от чуткого слуха матери.

— Что с тобой, Гриц… Не пойму я тебя… Кажется, счастливее тебя человека нет, а ты…

— Что я?

— Как будто не доволен ничем… Ведь уже, кажется, большего и желать нельзя…

— Вот то-то, что вам кажется, что и счастливее меня нет, что и желать мне большего нельзя… а между тем…

Григорий Александрович вдруг поник головой и крупные слезы покатились по его щекам…

— Гриц, что с тобой? Ты плачешь… — вскочила в тревоге Дарья Васильевна.

Князь уже успел оправиться, тряхнул головой и отвечал почти спокойным голосом:

— Нет, так, пустяки, это пройдет, я устал… этот прием…

— Ах, Гриц, Гриц… чует мое материнское сердце, что с тобой что-то неладное деется, а отчего и ума не приложу… Сдается мне, скучно тебе одному… Жениться тебе надо…

— Жениться… мне? — удивленно уставился на Дарью Васильевну Потемкин.

— Да, тебе… Теперь за тебя какую ни на есть заморскую принцессу выдадут… молодую, красивую…

— Нет, я никогда не женюсь…

— Почему же? — робко спросила старуха, снова уже сидевшая в кресле.

— А потому, что нет и не будет мне по душе женщины, которая бы мне не надоела… Все надоедают, я это уже испытал…

— Это все оттого, что не в законе! — попробовала возразить Потемкина.

— А закон нарушать еще хуже, а я нарушу… Уж такова природа моя, мне два раза любить не дано… Свята к женщине только первая любовь, а вторая то же, что десятая, это уж не любовь, а страсть… похоть…

— Я что-то не пойму этого, Гриц…

— И не надо, только сватать меня оставьте… Невеста моя еще не родилась, да и не родится… Так вы и знайте.

В тоне голоса князя прозвучали ноты раздражения, наводившие ужас на всех и пугавшие даже его мать.

Она молчала и только печально качала головой.

— Что девчонки? — спросил после некоторой паузы Григорий Александрович.

Этим именем называл он своих племянниц.

— Веселятся, да как сыр в масле катаются благодаря твоим милостям; что им делается, тело нагуливают…

— И пусть нагуливают, тело первое дело… Я к вечеру в вам заеду, привезу малоазийские сласти, рахат-лукум прозывается.

— Уж ты их очень балуешь.

— Не для них, для себя выписал, адъютант уже с неделю как в Москву послан, сегодня обратно будет. Там, говорят, в Зарядьи, близ Ильинки, купец продает перворазборный…

— Причудник… — улыбнулась мать, видя, что сын снова спокоен и весел. — Я поеду…

— С Богом, матушка… Так, значит, там все благополучно. Спасибо, что исполнили, съездили…

— Я для тебя на все…

Григорий Александрович припал к руке своей матери и проводил ее из кабинета до передней, а затем снова вернулся в кабинет.

Не успел он войти, как следом за ним вошел один из его адъютантов.

— Ну что? — нетерпеливо спросил князь.

— Все исполнено…

— Он здесь?..

— Так точно, ваша светлость…

— Введите его сюда… и не пускать ни души…

Адъютант вышел.

Через несколько минут дверь кабинета отворилась, и на ее пороге появился знакомый нам камердинер князя Андрея Павловича Святозарова, Степан Сидоров.

С окладистой русой бородой и усами, одетый в длиннополый камзол, он был неузнаваем.

— Кто ты такой?

— Петербургский купец, Степан Сидоров, ваша светлость…

— Это твоя кондитерская на Садовой?

— Никак нет-с, ваша светлость, моей жены…

— Это все одно, муж да жена — одна сатана… Я вот что хотел спросить тебя, кто у тебя там девочка, так лет пятнадцати-шестнадцати, за прилавком стоит?

— Это моя падчерица Калисфения…

— Калисфения… — повторил светлейший, — хорошее имя… Только не рука ей сидеть за прилавком… Хороша очень…

— Такова воля матери, ваша светлость…

— Чья воля!.. — вскрикнул Григорий Александрович. — Я говорю МОЮ ВОЛЮ…

Степан Сидоров испуганно попятился к двери.

— Отвести ее в Аничков дворец, я ее жалую камер-юнгферою к моим племянницам фрейлинам Ее Величества…

Степан побледнел.

— Это невозможно, ваша светлость…

— Что-о-о… — загремел Григорий Александрович.

— Она турецкая подданная, и ее мать не согласится отпустить от себя, она будет жаловаться… — через силу, видимо, побеждая робость, проговорил Степан.

— Жаловаться… на меня кому жаловаться! — крикнул вне себя от гнева князь… — Да будь она хоть чертова подданная и имей целых три матери, она будет моею… то есть она будет камер-юнгферой моим племянницам, слышал?

Степан молчал.

— Ее мать, — продолжал кричать Григорий Александрович, — твоя жена, так ты, как муж, прикажи…

— Увольте, ваша светлость, не могу, — простонал Степан, опускаясь на колени… Пожалейте девочку… у нее жених…

— Жених! — взвизгнул Потемкин. — Тем более, скорей ей надо поступить во дворец… Слушай, чтобы к вечеру она была там…

— Смилуйтесь, ваша светлость, — продолжал умолять его Степан.

— Смилуйтесь! Я и так ей милость оказываю, а он смилуйтесь… Да что зря болтать с тобой… сказано, значит, так надо… Иначе я с тобой расправлюсь по-свойски…

Григорий Александрович подошел совсем близко к стоявшему на коленях Сидорычу и, наклонившись, сказал явственным шепотом:

— Я покажу тебе, как подменивать детей… Слышишь…

Услыхав это, Степан Сидорыч упал ниц и остался некоторое время недвижим.

Он был поражен этими словами как громом.

Григорий Александрович между тем, не обращая на него никакого внимания, начал шагать по кабинету.

Прошло несколько минут.

«Не сдох ли он со страху?» — мелькнуло в голове светлейшего.

«Отдохнет!» — сам отвечал он на свои мысли.

Степан действительно отдохнул и поднялся с полу с еще более бледным, искаженным от страха лицом.

— Чтобы нынче вечером… — сказал князь.

— Слушаю-с, ваша светлость… — дрожащим голосом отвечал Степан.

— Ступай вон!

Сидорыч не заставил повторять себе этого приказания и ни жив ни мертв вышел из кабинета.

III. Узел

Если веревка разорвана и связана, то несомненно образуется узел.

Существует старинная сказка, где отец, желая сохранить мир между своими двумя сыновьями, подарил им небольшую доску и гвоздей разной величины, от самых мелких до самых крупных.

При каждой ссоре, по приказанию отца, они вбивали в доску гвоздь размера, сравнительного с ссорой.