Семь мелодий уходящей эпохи - Игорь Анатольевич Чечётин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Московский дятел
Совсем не потому, что «время близко» и наступает мой черед собирать бездумно разбросанные камни. Возможно только, и, несомненно, только потому, что совсем мало что-либо занимает меня сегодня в жизни наполняющих мир вокруг меня современников, принялся я излишне много своего времени и внимания уделять знакам природы. Вечерний закат над городом, отмытое звездное небо, утренний подмосковный туман. Впрочем, тут и неправда моя – всегда застывал я в глубоком задумье, получая от представленного чуда глубокий обширный спазм, который, может, и возникал внутри меня только оттого, что в бога я верить не научился, а словами объяснить увиденное уж и вовсе не пытался.
С недавних пор стал я обращать внимание на деревья, что проходят каждый день мимо меня по дороге от моего дома до стоянки, плавно проплывают мимо меня вдоль подмосковных трасс и дорог второстепенных и случайных. Береза, липа, осина, дуб, клен, рябина, ель, сосна… Это, пожалуй, все чему я обучен. У ясеня я спросить ничего не могу по причине глубокого незнания, как этот ясень выглядит. Ива, ракита, можжевельник, ольха, бересклет – знать не знаю к стыду своему.
Очень меня радуют птички, славные дети свободы, уполномоченные если не парить, то все равно обитать в мире 3D, куда человек суется и в двадцать первом веке весьма неуклюже, оседлав при этом огромные емкости с керосином. Московские голуби, воробьи и вороны – чьи вы? Вы сами по себе. Смотреть приятно на мир, который рядом с тобой и в котором мало что понимаешь. Безумно радуют глаз трясогузки – жива природа наперекор и вопреки. Осенним утром рябина пылала пожаром за окном, а в обед прилетела стая плотных хохластых окорочков, и через пятнадцать минут облегченное дерево превратилось в безымянный элемент ландшафта – свиристели отобедали.
Сорока весной радовала глаз. Приятно в городе видеть птицу из сказки. Летом нынешним в районе прописалась огромная стая бойцовых скворцов. Они разогнали всех ворон в округе. То, что скворцы улетели, я понял нынче именно по тому, что прилетели обратно вороны и принялись терзать придомовые помойки, устраивая жуткий срач и непонятного свойства нервозность. Синицы! Уже и носом нет смысла ловить признаки зимы – мелкая снежная манка наметается вдоль бордюров. Жирные снегири радуют глаз еще больше. Вроде и ничего. Вроде и жизнь продолжается, коль в огромном городе столько всего разного живого летает. Приятно и тепло на душе или в том месте, где ее полагают, или просто – рядом и вокруг.
На исходе прошлой зимы напротив нашего окна уселась на дереве новая незнакомая птица, уселась вертикально и стала отчаянно дубасить гвоздем головы по остывшей за зиму березовой кожуре. Долбит дерево птица в красной франтовой беретке… Бог мой! Это же дятел. Нет, не так: «Дятел, дятел прилетел!» – закричал я жене, и мы упоительно долго смотрели сквозь двойное стекло на его неумные маневры.
Маленькие радости большого города! Радости маленькие, а трагедии еще меньше. Вчера я вышел на балкон и среди зимних автомобильных колес увидел мумифицированную распластанную птицу в полусгнившей красной беретке.
Скорее всего, наш дятел умер от жары в июле или августе 2010 года, когда Москва задыхалась в дыму окрестных пожаров. Можно только гадать.
Мне очень жаль тебя, парень!
Делегат
Человек слаб, а искушений множество, и необоримая сила некоторых надежно проверена временем – деньги, власть, роковые женщины. Тут только глубоко нездоровый на голову человек или фанатичный сектант-аскет, вымирающий философ специального свойства, ну и еще питерский математик Перельман способны убрать руку, отвести взгляд, обнулить помыслы.
Впрочем, бывают искушения вполне обыденные, не предполагающие глубокой жизненной стратегии и эпических компромиссов, где легко избежать измены, не допускать разрушительных сделок с совестью, пусть и выгодных, не попирать расчетливо дружбу, проверенную годами – так, украсть немного и без ущерба, сходить налево в командировке для укрепления чувств к жене любимой, кивать подобострастно дураку начальнику, ибо в России начальник всегда прав по умолчанию.
Кто так не делал, пусть сам в себя кинет камнем, дабы не иметь никогда соблазна кинуть его в другого.
Я же сегодня про отдельный тип искушения – искушения фантазийные. Казаться, а не быть – искушение достаточно древнее, о чем еще Гоголь блестяще поведал миру в бессмертном и поучительном «Ревизоре».
Ступал и я на стезю имени Хлестакова, впрочем, совсем мало, можно сказать камерно и без необратимых гуманитарных потрясений.
В далеком январе 81-го года пришел я домой достаточно поздно в агрегатной кондиции «весьма сугуб собой». Мама стала ругать меня за хмельное состояние, несовместимое с образом молодого человека, получающего высшее образование. Она разогревала остывшие котлеты и громко печалилась тому, что сын ее получился непутевый, совсем не похожий на своего отца, который хоть и оставался художником широкого свойства, но при этом был устремлен, а посему уважаем на работе, защитил диссертацию и стал профессором. Широкий угол падения яблока от родительской яблони ее расстраивал. Котлеты на сковороде уже пошли на четвертый оборот, а она все говорила и говорила об отсутствии у меня стратегической жизненной цели.
Я не хотел есть, я хотел спать и еще хотел быть хорошим сыном, которым всякой матери надлежит широко гордиться. Сам не знаю отчего я уселся на кухонный подоконник и обратился к маме со встречным упреком.
– Вот, ты, мама, меня ругаешь, а главного не замечаешь. Понимаю, большое видится на расстоянии. Я для тебя любимый сынуля, не более, а людям со стороны я, оказывается, открываюсь совсем другими качествами. Короче так, меня от факультета посылают делегатом на XXV съезд КПСС. Вот такую перипетию я с друзьями сегодня осмысливал.
– Врешь или правда?
– Не вру, чистая правда! Правда, не вру! – добавил я для убедительности.
И хотя моя мама немедленно отвернулась от плиты, обративши всю себя на меня, да и готовила она не на жаровне с углями, а на газу, бледное лицо ее вдруг стало наполняться невиданным до сей поры алым румянцем. Маленькая и немного сутулая, она вдруг стремительно двинулась расправленными плечами вверх, превращаясь из тихой домохозяйки в плакат «Родина-мать зовет».
Мама распахнула в объятиях руки и, сделав один решительный шаг на шестиметровой кухне, принялась трусить меня яростно, словно я отправлялся не на съезд единственной в стране партии в конце следующего месяца, а вернулся с долгой войны минуту-другую назад.
Хмель стремительно покидал меня, вытесняемый поселившимся внутри чувством стыда и глубокого удивления.
Стыдно было и оттого, что я соврал маме, и от обретенного результата. Удивление же вызывала стремительная и неожиданная метаморфоза, когда
