Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине) - Вячеслав Васильевич Бондаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божиею помощью и на сей раз он развеет в прах фашистскую вражескую силу. Наши предки не падали духом и при худшем положении потому, что помнили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своем долге перед родиной и верой, и выходили победителями. Не посрамим же их славного имени и мы – православные, родные им и по плоти и по вере. Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить отечеству в тяжкий час испытания всем, чем каждый может. Тут есть дело рабочим, крестьянам, ученым, женщинам и мужчинам, юношам и старикам. Всякий может и должен внести в общий подвиг свою долю труда, заботы и искусства. Вспомним святых вождей русского народа, например, Александра Невского, Димитрия Донского, полагавших свои души за народ и родину. Да и не только вожди это делали. Вспомним неисчислимые тысячи простых православных воинов, безвестные имена которых русский народ увековечил в своей славной легенде о богатырях Илье Муромце, Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче, разбивших наголову Соловья Разбойника.
Православная наша Церковь всегда разделяла судьбу народа. Вместе с ним она и испытания несла, и утешалась его успехами. Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она небесным благословением и предстоящий всенародный подвиг.
Если кому, то именно нам нужно помнить заповедь Христову: «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя». Душу свою полагает не только тот, кто будет убит на поле сражения за свой народ и его благо, но и всякий, кто жертвует собой, своим здоровьем или выгодой ради родины. Нам, пастырям Церкви, в такое время, когда отечество призывает всех на подвиг, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией. А если, сверх того, молчаливость пастыря, его некасательство к переживаемому паствой объяснится еще и лукавыми соображениями насчет возможных выгод на той стороне границы, то это будет прямая измена родине и своему пастырскому долгу, поскольку Церкви нужен пастырь, несущий свою службу истинно «ради Иисуса, а не ради хлеба куса», как выражался святитель Димитрий Ростовский. Положим же души своя вместе с нашей паствой. Путем самоотвержения шли неисчислимые тысячи наших православных воинов, полагавших жизнь свою за родину и веру во все времена нашествий врагов на нашу родину. Они умирали, не думая о славе, они думали только о том, что родине нужна жертва с их стороны, и смиренно жертвовали всем и самой жизнью своей.
Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины…
Владыка медленно благословил паству и твердо, уверенно закончил речь:
– Господь нам дарует победу!
Победа!.. Когда она будет, ценой каких жертв?.. Сколько времени продлится война?.. Этого тогда не мог знать никто.
Ввели продуктовые карточки, пропуска на въезд и выезд из Москвы, отменили отпуска. Со 2 по 4 июля вся столица заклеивала окна крест-накрест полосками из материи, целлофана или марли. 22 июля была первая бомбежка. А потом началась настоящая военная жизнь: патрули на улицах, колонны военных грузовиков с пушками на прицепе, реющие в воздухе бокастые аэростаты воздушного заграждения, художники, рисующие на асфальте крыши, баржи с макетами домов на излучине Москвы-реки (и то, и другое – чтобы сбить с толку вражеских летчиков), затемнение, колонны призывников на улицах… Конечно, призвали бы и 31-летнего Ивана. Но медицинская комиссия забраковала его по зрению: слишком высокая степень близорукости.
Впрочем, трудовая повинность на него вполне распространялась. И вместе с другими москвичами Иван Крестьянкин, обливаясь потом, махал лопатой на строительстве Можайского и Подольского рубежей, а позже, когда начались бомбежки, дежурил на крыше соседних со своей двухэтажкой домов в Большом Козихинском. Не сразу, но обучился премудростям борьбы с авиабомбами: запомнил, что термитную бомбу нужно засыпать песком, а «зажигалку» хватать щипцами и совать в бочку с водой, запомнил, что звук уходящего вверх снаряда зенитки меняется от высоких тонов к низким, а звук падающей бомбы – от низких к высоким…
…По пути домой у него несколько раз проверяли документы патрули: москвич призывного возраста вызывал у них обоснованные подозрения. На площади Пушкина Иван остановился вместе с другими прохожими послушать сводку Совинформбюро. Репродуктор говорил глухо, словно простуженный:
– В течение 13 октября наши войска вели бои с противником на всем фронте, особенно упорные на Вяземском и Брянском направлениях. После многодневных ожесточенных боев, в ходе которых противник понес огромный урон людьми и вооружением, наши войска оставили город Вязьму…
– Ох ты ж, мать его, – охнул рядом седой щетинистый дядька в драповом пальто. – Вчера Брянск, сегодня – Вязьма…
– Да чего уж там, теперь и нам готовиться надо, – саркастически отозвался другой мужчина лет пятидесяти. – Мне сосед говорил: еще пять дней назад мосты минировать начали. Он сам ночью видел…
– Да тише вы, дайте послушать, – шикнула на него какая-то девушка.
– За 11 октября уничтожено 122 немецких самолета, из них 16 в воздушных боях и 106 на аэродромах противника. Наши потери: 27 самолетов. В течение 13 октября под Москвой сбито 7 немецких самолетов…
Не слушая, Иван выбрался из небольшой толпы, сгустившейся перед репродуктором, и зашагал дальше. Вчера взяли Брянск, сегодня – Вязьму… Неужели и Орёл, его родной Орёл тоже оккупирован? В сводках об этом не говорилось ничего, но ведь Орёл дальше, чем Брянск и Вязьма… Неужели братья, сестра, могилы отца и мамы – они сейчас под немцем?.. «Сколько от Вязьмы до Москвы?.. Кажется, километров двести. Всего лишь двести километров!.» Сделалось по-настоящему жутко. Только теперь, после сообщения о взятии Вязьмы, стало понятно, что фашисты рвутся к Москве и путь им не преграждают ни моря, ни горы, ни крепости.
В узеньком коридорчике Большого Козихинского, как всегда, было пусто. Холодный ветер волок по тротуару кучу опавших листьев. Только какая-то одинокая фигура маячила у подъезда дома 26.
Близоруко прищурившись, Иван изумленно воскликнул:
– Вадим?! Ты?!
Да, это был его двоюродный племянник, двадцатилетний орловчанин Вадим Овчинников, но, Боже мой, в каком виде!.. Заплаканный, трясущийся, жалко горбящийся в какой-то заношенной шинели… Вместо расспросов Иван быстро втащил его
