2008_32 (580) - Газета Дуэль

Скоро мне довелось увидеть, что такое тактика на самом деле. Вышли мы на батальонные учения. Не помню, куда услали командира, но батальоном командовал начштаба, мой Комбат. Я оказался вроде не у дел, танк мой в парке, я с планшетами и картами на БТЭРе с Комбатом. Мне и потом не редко приходилось водить машину с разными ротами — у командира батальона был начштаба, а у него — я. Иногда я водил еще и БТР.

Занял наш батальон урочище, то есть гай. Это — вроде мелкого леса, но не сплошного, а разбросанного островками на песке. Стоит наш БТР на высотке, а Комбат по радио командует, чтобы все машины загнали задним ходом в мелколесье, пушки зарядили и — молчок! Минут через десять видим танковую колонну — это соседний полк ищет нас согласно диспозиции, а нас и не видать! Комбат командует по радио «бурю», машины выдвинулись на полкорпуса и врезали по три раза холостыми, да прямо в борт! Вот и весь бой. «Уничтоженный» полк пошел дальше на переправу, а наш батальон строится в колону и на марш. Но кое-что я, кажется, понял и Комбата зауважал уже всерьез, да и не только я один, все офицеры батальона поняли, что у них за командир.

Командиром полка у нас был майор Мамчур, молодой тридцатилетний мужик. На полк его поставили, вероятно, за громкий голос. Слышно его было от КПП до тыловых ворот. Вскоре он уехал на курсы в академию, а командиром стал комполка по допштату, есть такая должность, старый подполковник Стромко, бывший комбат нашего второго ТБ. В свой батальон он наведывался часто и среди солдат и офицеров о нем ходили легенды.

Сидит комбат Стромко в штабе батальона, в дверях офицер с чемоданом, докладывает: прибыл для дальнейшего прохождения. лейтенант.

— Садись, лейтенант! — говорит Стромко и открывает журнал. — Из какого училища? Не женат? Хорошо! — записывает.

— Водку пьешь?

— Никак нет!

— Верю, — записывает: «водку не пьет». — Вот тебе, лейтенант, три рубля, сбегай за водкой — это приказ!

Лейтенант приносит водку. Стромко достает из тумбочки кружку и засохший бутерброд. Наливает.

— Пей, лейтенант, тебе командир приказывает!

Лейтенант выпивает водку, комбат прячет в тумбочку бутерброд и делает запись в журнале: «водку пьет».

— Товарищ подполковник.

— Идите спать, товарищ лейтенант, вы пьяны!

Это у подполковника называлось «проверкой на сообразительность». Через две-три таких проверки лейтенанты выучивались еще и думать, что им надлежит выполнять, а что и не следует. А командиром подполковник Стромко был хорошим, лучше крикуна Мамчура.

Комбат учил меня не только топографии, но и стрелять из пистолета, разбирать пулемет, пользоваться радиостанциями (на командирской машине их две), приборами навигации.

Объяснял обязанности командира экипажа или взвода в бою. В танковый тир меня водил командир 6-й роты — дело нехитрое, тир находился сразу за танкопарком, там я стрелял из пулемета, а патроны были у каждого запасливого старшины. С патронами было строго — не дай бог потерять патрон или гильзу! Впрочем, пулеметные патроны особенно и не считали.

Иногда летом по воскресеньям мы с экипажем, бэтээрщиком, радиотелефонистом и заряжающим, ходили к Комбату домой и пилили дрова. Его жена нас кормила до «второй сытости» и выдавала «на дорогу» вещмешок крупных украинских яблок — у них и вишни росли. Молока тоже хватало, кругом украинские села.

Майор Гальперин, собственно командир батальона, военному делу меня не учил. Он учил меня доносить на своих ребят из 4-й роты («на всякий случай») и воровать из ЗИПа лопаты ночью в соседнем полку. Доносить я не стал, а воровать лопаты отказался, мотивируя своей «трусостью», — кому охота лезть под пулю часового? Но самым большим преступлением было то, что на учениях я не подшивал командиру воротник к гимнастерке и заряжающему этого делать не велел. Так что дни мои в экипаже командира батальона были сочтены и ждала меня служба на учебной машине, числящейся за взводным 5-й роты. Только взводного вообще не было, и командовал взводом сержант Нуров, круглолиций казах и отличный командир танка, в чем я довольно скоро убедился.

Ребята из 5-й роты были мне знакомы, хоть рота и располагалась в соседней казарме. В батальоне все друг друга знали. Теперь и я на стрельбы выезжал с экипажами, а у комбата не приходилось. От вождения танка я был практически освобожден — машина у меня учебно-боевая, и водить ее приходилось много. Книжку, конечно, редко когда почитаешь, физзарядка — тоже, как получится, после ночных вождений спишь до завтрака. Так ведь зима наступила, а ФИЗО — это хорошо, вот только зимой холодновато. Физкультуры и так хватало. На спортплощадку иди в любое свободное время, а куда еще? Можно на полосу препятствий, если ни ног, ни рук не жалко, но лучше на спортплощадку — летом мы по выходным в волейбол на компот играли. Или поднимали штангу — тоже на компот. Штанга была сварена из двух колес от вагонетки и стального лома черного и блестящего, натертого солдатскими руками. Весила, как будто, 85 кило, но поднимали ее все, кроме, пожалуй, наводчиков орудий — эти ребята чаще малорослые. На втором году службы штангу не можешь толкнуть? Какой ты танкист? Мой наводчик Лешка Цветков вовсе был маленький, вроде жокея, и то штангу на грудь поднимал, да и стрелял хорошо. Наш экипаж на стрельбище ставили на центральную дорожку. Цветков свои мишени уложит — и давай вправо-влево палить по остальным! За это не ругали, скорее, наоборот — в реальном бою может и пригодиться. Да и мало ли чего солдат «наинициативит»? Зимой в поле на еще горячем радиаторе танка спали, на полчаса тепла хватало — а тоже, вроде, не по правилам.

Ротный у нас был веселый и ладный старлей — форма с «иголочки», фуражка как у гвардейского поручика, сапоги — эх! мечта, а не сапоги! Жалко, перевели его начштабом ТБ в соседний полк. А так он чуть не каждую неделю с синяком под глазом ходил, холостой был мужик, выпить и подраться любил. Ну, из-за официантки в офицерской столовой или связистки. Так ведь он, старший лейтенант, еще из комсомольского возраста не вышел. Красив был, даже летом в лайковых перчатках ходил — Печорин! А нашего взводного на роту поставили. Я остался без командира экипажа — ладно, не война! — лейтенант Яковлев служил не первый день и ротным оказался неплохим.

Аккурат под Новый год командир полка майор Мамчур из академии на неделю прикатил — все, конечно, с ног на голову, только и слышно было в полку: Что-о? Молчать! Смирно! — голосистый был мужик!

Рота на стрельбах, наш взвод вторым. Ведем по-боевому, люки заблокированы, на башне контрольная лампа — люк не откроешь, не «схимичишь», с вышки все видно! Отстрелялись как всегда, Цветков свои цели «уничтожил», а заодно и соседние. И все бы хорошо, да провалились мы с экипажем в воронку — лед под танком подломился, держал, держал — и на тебе! Воды в воронке не было, но мои приборы наблюдения завалило кусками льда — и люк не открыть! За командира был сержант Нуров, тоже из нашей «учебки», казах, но по-русски говорил и командовал исправно. Я машину назад вел вслепую, по его командам. Отстали мы, конечно, и на исходной не слишком четко остановились. А майор Мамчур тут как тут.

— Строиться! Молчать! Кто механик? А-а-а, еще и старший механик? Больше не старший! Сержант? Рядовой! Три наряда на кухню! — и пошел на вышку чай пить.

— Вольно! — сказал ротный. Зампотех мою машину уже осмотрел и кое-что ротному потихоньку рассказал. — Ладно, говорит ротный, бабы дураков рожают, а Родина — героев! Завтра же про все забудет, горлопан, наверное, уже стакан врезал. С сержантом — это мы еще посмотрим, со старшим механиком — тем более, а вот на кухню придется сегодня сходить, сержант, — вдруг проверит, зануда!

Отстрелялись, что называется. А утром старшина меня с кухни забрал — в роте своих дел хватало.

Шел второй год моей службы. Со старослужащими мы не сразу, но поладили с помощью заправочного ключа и непереводимой игры слов. Да все и так понимали — мое «изгнание» из экипажа командира батальона будет недолгим, майор Гальперин чемодан собирает, а начальник штаба, наш Комбат, шутки любит, но не так, чтобы очень.

На Новый год на плацу елку поставили, в роты телевизоры привезли. Дембеля по этому случаю напились самогона. Ночью пришел Комбат, он был дежурным по части, новогодняя ночь — дело ответственное. Посмотрел на грязь в казарме и сказал пьяному старшине, что если к утру он заметит хоть пылинку — будет старшина до дембеля из полкового свинарника письма своей Марусе писать. Ничего, к подъему наши «старички» героически все вычистили, потому как армия не кабак, и не скотный двор, а школа мужества!

Передачи по радио и телевизору шли на русском и украинском. По-украински понимали все, украинские песни пели у нас и татары, и узбеки. Заряжающим у меня был грек по фамилии Захаров родом из Абхазии. По-русски плохо говорил, но после демобилизации письма мне писал, приглашал к себе в гости, в мандариновый сад. А у меня к тому времени образовалась любовь по полной программе, да еще и со вздохами, так что с мандаринами не очень получилось.