Страх полета - Василий Ершов

А стабилизатор надо было сберечь до самого касания. Исправить возможную внезапную раскачку носа над самым льдом при отказе механизма будет нечем.

Диспетчер Иркутска поинтересовался, скоро ли аварийный борт приступит к снижению. Надо было рассчитать точное время старта спасательных вертолетов.

Климов как раз и занимался предпосадочными расчетами.

Засветка Байкала заняла уже половину экрана. Скоро надо будет поворачивать влево. На каком удалении надо начинать разворот? Каков будет радиус этого вялого, с креном пять градусов, разворота? Сколько времени займет этот маневр? Не пора ли начинать снижение? Удастся ли произвести посадку на участке озера до устья Селенги или лучше не рисковать и пройти это, образованное обширной дельтой реки сужение, а дальше - просторы славного моря и более толстый в северной его части лед... Где меньше торосов? Успеет ли самолет проскочить перед фронтом, в спокойном воздухе, или нет? Как установить и выдержать заданную вертикальную скорость три метра в секунду?

Климов сомневался. Слишком много поставлено на карту. Два часа полета без управления - это уже и так из ряда вон. Испортить все одной единственной ошибкой недопустимо. Надо подкрадываться, издалека, думая наперед. Озеро большое, спешить не надо.

Топливомер показывал остаток три тонны. На тридцать пять, может, на сорок минут. Все, раздумывать некогда. Срок подошел.

Климов, как пловец перед входом в ледяную воду, еще секунду помедлил, потом, набрав в грудь воздуху, нажал кнопку переговорного устройства и начал запись на магнитофон:

- Внимание, экипаж! Прослушайте предпосадочную информацию. - Голос капитана был внушителен. - Погода на аэродроме посадки... озеро Байкал, в пределах ... - он осекся, затем по инерции продолжил: - в пределах установленного минимума. Заход визуальный, используем посадочные фары. Механизация ноль. Посадка вне аэродрома, на фюзеляж, скорость повышенная. Выравнивание с использованием отклонения стабилизатора. На случай отказа стабилизатора на выравнивании - продолжаем снижение с плавным увеличением режима, вплоть до касания. После касания поверхности льда двигатели выключить, самолет обесточить. Все - по моей команде. Управление курсом, исправление кренов - штурман и бортинженер; управлять тангажом буду я. Особое внимание всего экипажа - стабильность вертикальной скорости, три метра в секунду. В случае превышения вертикальной вблизи льда - добавляем режим, уход вверх и повторная попытка. Высоту контролируем по радиовысотомеру. После остановки самолета всем оставаться на местах. Дежурное освещение - по команде. Эвакуация не понадобится: пожара не будет - гореть уже нечему. Штурману: перед приземлением засечь координаты места посадки и передать их спасателям. Вертолеты дежурят. Всем плотно пристегнуться, дверь пилотской кабины открыть и закрепить. На пробеге возможно повреждение носовой части самолета торосами, деформация фюзеляжа. Готовность к снижению доложить!

- Бортинженер готов!

- Штурман готов!

- Второй пилот готов!

- Готов! Контроль по карте!

Все шло как в обычном полете. Только аэродром был без радиосредств посадки, без светового старта, без установленного минимума погоды... и почти без границ. Климову надо было дать понять экипажу, что все идет как всегда, обычное дело... долетели до места, надо снижаться.

У капитана в животе вновь возник холодок: "Неужели таки сядем?"

Он на время отогнал сомнения и скомандовал:

- Ну, с богом! Потихонечку сбавляем режим, давай пока на пять процентов.

Машина медленно опустила нос, вариометр показал снижение по четыре метра в секунду, Климов снова взялся за тумблер управления стабилизатором. Высотомер начал медленно отматывать высоту.

Штурман глянул на сидящего слева командира и то ли ему, то ли себе, а заодно и бортинженеру, дал команду:

- Поехали влево! Крен пять! Добавь правому, убери левому! Так, хватит.

Засветка береговой черты на экране начала медленно, почти незаметно поворачиваться по часовой стрелке.

Климов взял в руку микрофон и спокойным, проникновенным голосом обратился к пассажирам:

- Уважаемые пассажиры! Наш самолет приступил к снижению. Через... - он еще раз глянул на топливомер - через двадцать пять минут мы произведем посадку на лед озера Байкал. Пожалуйста, пристегните ремни и выполняйте указания бортпроводников.

* * *

Весь этот полет был для молодого второго пилота сплошным открытием и потрясением. Все оказалось не так, как он себе представлял на земле эту свою будущую, любопытную и не более, летную работу.

Летная работа оказалась опасной, страшной, искренней. Она смотрела не в глаза - прямо в душу, она заставляла задавать себе вопросы и искать на них быстрые и правильные ответы. Она была как зеркало и открывала все изъяны. Она оказалась страшно интересной, мужской, ответственной. Она заставляла думать над жизнью.

Работа экипажа в таких условиях, которых даже и предположить было невозможно, приводила Димку в трепет восторга, смешанного с завистью.

Ну откуда у них столько сил и жизненной энергии? Как они преодолевают страх? Как они умеют терпеть эти мучения, делая при этом свое дело без жалоб, да еще и подбадривая слабого? Как они чуют друг друга, понимая с полуслова? Почему они так тепло, по-братски, сердечно обращаются друг к другу, несмотря на то, что смерть за плечами?

Какие мужики!

Даже притаившийся в животе страх на время уходил куда-то, когда Димка с восхищением наблюдал, как умело выполняет экипаж сложный маневр, подстраховывая и упреждая друг друга, причем, кажется, будто все это получается само собой.

И управляет непростым процессом вот этот старый, мудрый, внушающий уважение капитан. Он все видит, все чувствует, все знает наперед, обо всем догадывается, ничего не упускает, всему определяет место и время, и от этого в кабине так спокойно... как только может быть спокойно в кабине терпящего бедствие самолета.

"Мы терпим бедствие. То есть: мы летим на Байкал и там сядем на лед. И все дела".

Вдруг до Димки дошло, какое великое дело предстоит им сделать и на какой ниточке висят сейчас жизни полутора сотен пассажиров. И ужас понимания ситуации ледяной рукой снова сжал ему горло.

* * *

Славное сибирское море простиралось перед ними, скрытое непроницаемой завесой ночи. Звезды светили на черном фоне так ярко, как они могут светить только летчикам, поднявшимся в заоблачную высь. Свет в кабине был приглушен, и звездное небо сияло во всем своем праздничном великолепии. От горизонта до горизонта полыхали созвездия, их невидимые астрологические линии тянулись к самолету и перекрещивались снопами предсказаний.

Но судьбы пассажиров нынче не подчинялись светилам; одна судьба командира экипажа, старого пилота Климова, его звезда определяла сейчас судьбу всех. Все - и экипаж, и пассажиры, и их родственники и друзья на земле, и коллеги в воздухе, и милиция, и врачи, и администрация, и ведущие лайнер по небу, впившиеся глазами в его засветку на экране диспетчеры, - все молились только об одном: чтобы Бог, Создатель, Творец, Спаситель, - укрепил его дух и руку.

Впрочем, рука на выполнение этого полета почти не влияла. Она уже отваливалась.

Климов положил ее на колено, опустил плечи и стал похож на усталого серого грифа, с морщинами на голой жилистой шее. Он берег остатки сил. Он все свое профессиональное умение направил на сбережение этих остатков. Изредка исправлял раскачку носа, а потом снова ронял руку на колено.

Великий Байкал, от края до края растекся по экрану. Справа наплывала дельта Селенги, за нею, переключив масштаб, можно было разглядеть прихотливый, похожий на головку дятла, силуэт Святого Носа. Самолет снижался по середине озера, целясь аккурат на острие южного мыса.

Ледяной панцирь застывшего в зимнем сне великого водоема тихо дышал. Невидимые течения перемещали слои чистейшей, самой прозрачной в мире воды, и ледяные поля, сжимаемые трением воды снизу и давлением мороза сверху, трещали с грохотом, напоминавшим пушечную канонаду. По становым трещинам корежило кромки льда, выдавливало и укладывало валами и грядами, коверкало и топорщило торосы. Мороз прихватывал причудливые ледяные стенки, чтобы через день-два их разрушило и уложило в гряду, а на смену выжало и поставило торчком новые обломки.

Озеро жило, пусть в зимней дреме, под ледяной шубой, но жило: в пропарины выглядывали усатые мордочки нерп; стайки омуля и голомянки кормились в глубине, чтобы впоследствии самим стать кормом для грациозных зверьков.

Целый мир, чуждый, огромный, холодный, страшной глубины мир сибирского моря, ждал, когда у зудящего над головой самолета кончится топливо, или иссякнут силы экипажа, или сломается воля его капитана.

* * *

Бортинженер Петр Степанович Сергеев изнемогал. Левая рука, прикипевшая к рычагам управления двигателями, затекла и отказывалась служить. Голова была как во хмелю, сознание сузилось и вмещало только восприятие и реализацию команд штурмана: