Горькая луна - Паскаль Брюкнер

Мужчины большей частью смотрят, как мимо них идут женщины, которых они желают, но никогда не получат, — и смиряются с этим. Меня же оставляла безутешным каждая из таких мимолетных прохожих: это была рана, истекавшая кровью. Упущенные возможности причиняли мне боль, подобно тому как у инвалида ноет ампутированная рука. Я ходил по бульварам, клубам и кафе со смутной алчностью, с детским вожделением ко всем этим телам, принюхиваясь к запаху подрагивающей плоти, как зверь, который чует близость воды или добычи. Я ощущал голод, словно каторжник, двадцать лет не знавший любви. Для меня Ребекка не имела уже ни прелестей, ни форм, она стояла вне наделенного полом человечества, была макетом живых существ до их разделения на мужчин и женщин.

Друзья часто упрекали меня, что я не обращаю внимания на внешность — часто неблагодарную или даже уродливую — спутниц, с которыми появляюсь в обществе. Некоторые из них в самом деле оставляли желать лучшего. Я не менее привередлив и не менее дорожу красотой, чем другие мужчины. Но мне так льстил интерес особы противоположного пола, что последняя дурнушка, стоило ей заглядеться на меня, обретала в моих глазах грацию королевы. Главное же, как было сказано, в каждой из них я приветствовал вторжение случая, освященного самим фактом своей новизны. Я почитаю только неожиданные знакомства, эти богоявления мирской жизни, которые преобразуют существование, разрывая его.

В то время я писал диссертацию о вирусе гепатита, много работал, и Ребекка крала у меня редкие мгновения отдыха. Чтобы оставить за собой хоть крупицу непредсказуемости, я ей лгал. Я всегда лгал и прежде: ребенком — чтобы сберечь свое спокойствие, подростком — чтобы продлить преимущества детства, взрослым — по ностальгической привычке. Говорить правду казалось мне катастрофической нехваткой воображения; я лгал всем, по любому поводу, без всякой причины — чтобы наблюдать, сбивать с толку, выведывать секреты, создавать убедительные небылицы. Получаемое мной удовольствие было тем сильнее, что современная пара живет согласно императиву откровенности, требующей от обоих статистов полной искренности. Я же предпочитал обманывать Ребекку, ибо систематические признания обладали в моих глазах ужасным свойством делать жизнь унылой. Самый дрянной водевиль, если он давал мне повод для волнений, был для меня лучше, чем примитивная лояльность образцовой пары. Я любил вранье, ибо это оружие слабых, женщин и детей, которые в мире, не дающем им никакой свободы, добывают таким способом какой-то ее кусочек. Вот и я позволял себе всякие вольности, накопив посредством уловок массу ролей, ограждающих мои удовольствия, но не подвергающих риску мой альков на двоих.

Разумеется, я водился со шлюхами; меня с ума сводили эти тучные выпасы, эти искрящиеся жизнью животные с полуобнаженной грудью, с подвязками на голых бедрах и кружевами на чреслах, призывающие прохожих к грубому удовольствию и в темные берлоги. Я ценил их за эпикурейство, любовь к скорости, быстрый способ иметь максимум тела за кратчайшее время. Плата была для меня всего лишь средством сократить дистанцию между желанием и его удовлетворением. Я наслаждался этой роскошью, позволявшей сэкономить на обольщении, и благословлял деньги, развращающие людей, но вместе с тем открывающие перед ними несравненные эротические комбинации. Вдобавок плата позволяла мне ознакомиться со всеми женскими типами, которые сводили меня с ума, хотя жизнь дарила мне их в малых дозах. Представляя в концентрированном виде разнообразие лиц и анатомических особенностей, проституция обретает фантастический аспект, присущий лишь большому скоплению народа: пиршество для глаз, экспозиция до всех прочих радостей. В эротическом пролетариате я славил великую эпопею любви, почти независимую от пола: она ставит на нашем пути людей, с которыми нам запрещает встречаться социальная сегрегация. Я водился со всяким сбродом из склонности к смешению кровей: бордель наряду с метро — одно из последних общественных мест, где сближаются разные вселенные и социальные слои. В жарком любовном гетто на несколько мгновений отменяются строгие остракизмы обыкновенных кварталов. Зачастую грязная сторона профессии энтузиазма моего не охлаждала, напротив, обольщала меня сверх меры, ведь именно она придавала иное измерение акту, в сущности, ребяческому. Я охотился тогда не столько за удовольствием, сколько за его возможностями. Я вступал в толпу горемык, с видом побитой собаки искавших в подворотнях улыбчивую бой-бабу, которая опустошит их одним движением бедер. С глубоким волнением прикасался я к старым стенам домов свиданий, словно они были пропитаны этим жалким развратом. В обслуживании клиента я видел ритуал соучастия между независимыми производителями, эксперимент мелкого мошенника, для которого улица — театр, а мотовство — жизненный принцип. Равнодушие, чуть ли не презрение к нам этих женщин, будь то потасканные бродяжки или роскошные мессалины, раскрывало их сверхчеловеческую суть: меня восхищала их привязанность к детям и собакам, их безмерная сентиментальность, их республиканское тыканье, учреждавшее среди клиентов демократию продажной любви.

— Ты ничем не дорожишь, — говорила Ребекка, — даже нашими лучшими воспоминаниями.

— Ты права, мы теперь можем встречаться только в прошлом. Так вспомним же эти счастливые мгновения: сотни обедов и ужинов, съеденных нами в сотнях ресторанов, гостиниц, тратторий, снэк-баров, сотни стаканов минеральной воды и бутылок вина, выпитых вместе, сотни заказанных блюд, рецептов, чашечек кофе в завершение трапезы. Вот они, наши воспоминания: гигантское меню, альманах «Го & Милло». Прекрасный наградной список для целой жизни!

Когда мы шли по улице, я, будучи выше ее на голову, всегда шел широким шагом, как если бы торопился сбежать от нее. Она задыхалась, чтобы поспеть за мной, догнать меня.

— Эй, Коротконожка, — кричал я ей, — топай быстрее! Экая ты коротышка!

Что до наших эротических излишеств, я их теперь обличал как свидетельство полной замкнутости в семейной скорлупе. Прошлогодняя пакостная близость, говорил я Ребекке, возникла только из нашего страха перед внешним миром. Мы играли с экскрементами, чтобы надежнее отгородиться от него, находить удовлетворение в самих себе. Любовь к заточению мы довели до последней крайности. Что остается делать вдвоем, как не обнюхивать друг друга, тупо ржать над пуканьем, жить в одном ритме со своей жалкой органикой. Вот к чему приводит семейный эротизм — к обожанию дерьма из страха перед простором.

Я уже понял, что Ребекке предстоит войти в разряд моих бывших пассий, выдохшихся страстей, замшелой близости, старых согбенных утех, неотличимых друг от друга. Память моя нежно баюкала лишь мимолетные интрижки, сверкающие блеском своей краткости. Но отношения более длительные, разрушенные злобой и хамством, заслуживали только забвения, благословенной амнезии.

Кроме того, к общим разочарованиям нормальной любовной жизни добавляется еще одно, универсальное и непоправимое, — невозможность нравиться всем. Каким бы красивым, умным, неотразимым вы себя ни считали, всегда найдется женщина, которая возненавидит ваш талант, ваш успех и предпочтет вам других, не столь удачливых; если же вы несчастны и вам не везет, она поставит вам в вину это уродство, этот провал. Нравиться — понятие негативное, кому-то я нравлюсь, но большинство ко мне равнодушно. Душераздирающий опыт — знать, что немногие вас обожают или ненавидят, а всем прочим вы безразличны. Это безглазое племя умаляет самые прекрасные ваши победы. Такую, как Ребекка: мы с ней уже давно знакомы — способен ли я обольстить кого-нибудь еще? Сколько ни говори о нас хорошо, ничего нового мы не узнаем, поэтому нам всегда нужны иные подтверждения, иные и вечно шаткие доказательства. Быть первым в сердце мужчины или женщины — смехотворный выигрыш. Король ли я, будучи твоим королем? Вам сдана плохая карта: привязанность другого существа вселяет тревогу сразу по двум причинам — сначала вы удивляетесь, почему все остальные не любят вас столь же пылко; затем начинаете подозревать обожающую вас женщину в какой-то слабости. Раз она меня любит, значит, у нее нет выхода: кто мог бы превозносить такую недостойную личность, как я, кроме человека еще более жалкого, который поэтому и цепляется за ничтожество, подобное мне? В сущности, именно нежность Ребекки, отнюдь не повышая ее ценности в моих глазах, заставляла меня искать любви новых женщин — и так до бесконечности.

Раньше я полагал, что в этой тунисской еврейке сочетались браком Северная Африка и земля Сиона. Но ее иудаизм был ничем — ни наследием, ни верностью духовной родине. Теперь она казалась мне столь же уязвимой и жалкой, как я: одним словом, стопроцентной француженкой. Я запер ее в гетто исключительности и постоянно сравнивал с идеалом, чтобы наглядно продемонстрировать, как ей далеко до него. В моих глазах она узурпировала титул, на который не имела никакого права: принадлежность к избранному народу. На это она гневно отвечала: