Сулла - Георгий Гулиа

Повсюду рыщут соглядатаи. Одни выведывают тайну для Мария, другие – для Суллы, третьи – для господина Сульпиция, у которого служит Гилл. И все клянутся, что служат верой и правдой Риму. Все! А так ли это на самом деле?..

Гилл приготовился к тому, чтобы дать центуриону молчаливый отпор. Будет молчать. Как рыба. Не проронит слова, которое можно использовать для доноса. Пусть начинает этот солдат – Гилл готов ко всему. Итак…

Однако Децим занят своим мясом. Он жевал с превеликим удовольствием. Даже вовсе позабыл о Коринне. А уж о Гилле – тем более. В нем жил некий зверь – прожорливый и неспокойный. Угодить этому зверю не трудно, однако совершенно необходимо. Сейчас он дожует вместе со зверем последний кус мяса, и тогда можно будет вспомнить о Гилле.

Гилл никогда не был на войне. С малых лет его заковали в цепи и заставляли работать. Позабыл, откуда родом. Не помнил своих родителей. Жил, как щенок. Щенок, который через месяц забывает обо всем, теряет вкус материнского молока и ласкается к новому хозяину. Он даже способен дружить с котенком, буде попадется котенок. Гилл мечтая о доле гладиатора. Но для этого был чересчур немощным, гладиатором Гилл не стал. На волю уйти не удалось. Он слышал, что многие рабы бегут в ближайшие горы, иные – в Сицилию. В Сицилии, говорят, раздолье для беглых рабов. Взял в руки нож, перерезал глотки проклятым господам – и в горы, к отважным, свободным рабам! В Сицилии, говорят, тысячи свободных рабов, может, там скоро, скоро будет свободное государство рабов. Вернее, бывших рабов! А здесь – как в клетке. Здесь ни свободы, здесь ни жизни настоящей. А разве Гилл не мечтал о настоящей жизни? Чтобы женщина рядом. Жена. Чтобы дети рядом. Девочки и мальчики. Но чтобы без господ. Чтобы без плетей, розог и кандалов.

Может быть, и впрямь податься в Сицилию? Туда уходят многие. Даже из Рима. Там, говорят, все равны. Свобода любит мечи. Там, в горах Сицилии, много мечей. Рабы сильны. У них свои когорты. Мало начальников. Много мечей. И много свободы…

Говорят, римские когорты давят там рабов. Давят, да никак не раздавят. Гилл всей душой стремится в Сицилию. Но почему-то не может выбраться из этого проклятого Рима. Рим засасывает. Здесь как в трясине: сверху тонкая, изумрудная трава, а под нею – бездонность, грязная бездонность, откуда нет выхода. Здесь идут только вниз – медленно, верно.

Рим велик. Находится место для всякого. Для сильного мира сего и для вольноотпущенника. Живут на Палатине, живут и на грязном Целийском холме. Красавицы здесь на любой вкус и за любую цену, дорогие, дешевые. Рим развратен. Рим целомудрен. Рим беспощаден. Рим добр и певуч. Рим на всякий вкус. На молодой и старый. Менять его на голые горы Сицилии? Об этом надо хорошенько подумать… И Гилл думает. Здесь. В этой харчевне одноглазого харчевника. По вечерам. За вином…

– Ну вот, – говорит Децим. У него жирные губы. У него веселые глаза. Он выпил все свое вино. И потребовал еще. Он торопит Гилла: дескать, ешь, пей, наверстывай!

Понемногу и Гилл веселеет. Он тоже человек: раз льет в себя вино – к тому же даровое, – поневоле отходит от мрачных мыслей и окунается в бурные винные струи, которые знают, куда нести свою жертву.

– А ты мне, кажется, нравишься, – говорит он Дециму.

– А ты – мне.

– Как тебя звать?

– Децим.

– Децим, ты храбрый воин?

– Да.

– У тебя есть шрамы?

– Есть. Много. В паху и на заднице.

– На заднице? Бежал, что ли?

– Нет, ко мне подкрались сзади.

Гилл криво усмехается. Проводит рукою по своему лицу – крест-накрест.

– У меня тоже шрамы, – говорит он.

– Мечом, что ли?

– Нет, кнутом.

Децим не представляет себе, как это можно кнутом. Он что, острый, как нож, что ли?

– Нет, – поясняет Гилл, – горячий, как огонь.

– Ты пей, наверстывай, – говорит Децим.

Гилл и сам знает, что надо выпить. Рабы знают не меньше господ, между прочим. Это только господа думают, что рабы ничего не понимают. Как бы не так!

– Ты мне нравишься, – говорит Децим.

– И ты – мне, – отвечает Гилл.

– Слушай, Гилл: я буду пить с тобой. Мы будем много пить. Так надо мне. Потому что, значит, вот здесь – любовь. Моя Коринна – в сердце моем. Я убью ее или заставлю полюбить меня.

– Лучше убей, – советует Гилл.

– Зачем?

– Убей. Так будет лучше. Поверь мне.

Децим удивлен. Взять и запросто убить?

– Да, Децим. Запросто.

– О боги! Что ты мелешь, Гилл?

– Убить! – повторяет Гилл.

– Кого убить?

– Твою эту… Как ее?.. Коринну.

– Зачем?

– Так лучше.

Гилл упрям: раз сказал убить, значит, так надо. Но это же не доказательство. Это просто слова.

– Слова? – говорит Гилл. – А ты знаешь, что господа убивают словом? Скажут, и тебе – каюк!

Децим требует холодной воды. Побольше холодной воды. Для себя. И для Гилла. Надо остудить себя. Надо понять, зачем убивать Коринну. А для этого нужна вода. Она омывает мозги. Это полезно.

– Не буду, – говорит Гилл.

– Выпей воды.

– Не буду, Децим. Я трезв. Слишком трезв. Я лучше выпью вина.

– Тогда пей вино!

Децим тоже пьет вино. И приступает к делу.

– Гилл, – говорит он с места в карьер, глядя Гиллу в глаза, – убей одного человека.

– Кого? – удивляется Гилл.

– Одного человека.

– Коринну твою?

– Нет. Скажу кого.

– Зачем?

– Ради меня.

Гилл смотрит на него долгим взглядом.

– Хорошо, – говорит он просто, словно речь идет о том, сорвать айву или не сорвать с дерева.

– И мы с тобой будем братьями…

– Хорошо, Децим.

– На всю жизнь…

– Согласен, Децим. Я одинок в жизни. Как перст.

Как быстро согласился этот слуга. Даже не раздумывает. Вот это здорово! Впрочем, он не знает кого. Надо же сказать кого. Назвать имя.

– Но можно и не убивать, Гилл.

– Хорошо.

– Можно привести его живьем.

– Хорошо, Децим.

– Можно даже указать, где он. Этого тоже вполне хватит.

– Согласен, Децим.

Центурион настораживается: ему не нравится, что этот Гилл согласен на все. Он не раздумывает. И даже не спрашивает кого. Децим полагает, что приспела пора открыть Гиллу все.

– Вот что, Гилл.

– Слушаю.

– У меня есть деньги для тебя.

– Не брешешь?

– Клянусь всеми богами!

Гилл оживляется. Правда? Деньги? И много ли? Сколько?

– Пять тысяч сестерциев.

– Это цена предательства? – спрашивает Гилл.

– Разве мало?

– Ты будешь торговаться, Децим?

– Нет, Гилл. Сколько же?

– Гм… Сколько? – Гилл молчит и спрашивает, помолчав: – Кого я должен предать?

Надо рубить. Надо рубить наотмашь. Только так! И Децим рубит:

– Сульпиция!

Нет, Гилл не подскочил от удивления на грязной скамье. Не ахнул. Не вздрогнул. Нет, он даже и бровью не повел. Наверное, и раньше догадывался. Будто ему уже предлагали это.

– Сульпиция! – повторяет Децим.

– Слышал, – промычал Гилл.

– Твоего господина.

– Тридцать тысяч, и я укажу, где он, – говорит тихо Гилл. – Я приведу тебя, и ты возьмешь его голыми руками.

– Согласен, Гилл.

– Голыми руками…

– Идет, Гилл!

– Как птичку в гнезде…

– Очень хорошо.

Гилл пригубил вино. Еще раз. И еще раз. Он говорит:

– Я не спрашиваю, по чьему приказу ты действуешь…

– Ты умница, Гилл.

– И не хочу знать!

– Еще пять тысяч за это!

– Не хочу думать, что над тобою Сулла.

Децим остолбенел.

– Не бойся, Децим! Мы же теперь как братья.

– Это правда, Гилл.

– Я укажу, где он.

– Когда, Гилл?

– Завтра. В это время. Здесь же.

– Хорошо, Гилл.

– Деньги завтра же, Децим.

– Разумеется.

– На бочку! – Гилл хватил кулаком по столу.

– Идет, Гилл!

Децим встает. Что-то онемели ноги. Или ударило слегка в голову это вино?

– Гилл, а ты знаешь, Гилл, что полагается за нарушение слова?

– Знаю.

– А за болтовню?

– Тоже знаю.

– Я ухожу, Гилл. До завтра. Вот деньги для одноглазого. А эти для тебя. Здесь пять тысяч. Прощай, Гилл!

Гилл даже не поднял головы. Ничего не сказал.

6

Грязная римская улочка. Мы ее уже знаем немного: здесь живут башмачник Корд и зеленщик Марцелл, колбасник Сестий. Здесь же их лавки.

Сумерки уже вползли в эту улочку. К грязи с тех пор, как мы были здесь, прибавилось немало полуобгорелой мебели да застывшие уголья и серая зола, которых не успели еще убрать.

Башмачник Корд зажег светильник. Разогнул спину и вышел на порог, чтобы подышать воздухом и чуточку поразмяться. К нему подошел зеленщик Марцелл. Он уже запер лавку и собирался на свой чердак – пора на покой.

М а р ц е л л. Прохладный вечер, Корд.

К о р д. Пора уже быть ей, прохладе-то.

М а р ц е л л. Дожди идут в меру. В Этрурии и Кампанье – богатый урожай на фрукты. Между тем в Мавритании – засуха. В Нумидии – засуха. Финикийские засахаренные фрукты поднялись в цене.

К о р д. Моли богов, чтобы хлеб не вздорожал.