Рэгтайм - Эдгар Доктороу

Но однажды в марте, когда подул уже мягкий ветер, а на ветвях кленов появились маленькие коричневые почки, Колхаус прибыл в своем сияющем «форде» и оставил мотор работающим. Соседи смотрели со своих участков на престраннейшего негруса, такого, понимаете ли, здоровяка, такого, видите ли, корректного, и на красивую в ее неуклюжести Сару, одетую в розовый жакетик и черную юбку, в широкополую Мамину шляпу. Они прошли под норвежскими кленами и по бетонным ступенькам спустились на улицу. Она несла ребенка. Он помог ей усесться, а сам взялся за руль. Помахав семейству, они проехали по улице и направились к северной окраине города. Там они остановились у обочины. Они смотрели, как птица-кардинал скользит над коричневой землей, а потом резко взмывает к верхушкам деревьев. В этот день он попросил ее руки, и она ответила согласием. Следует сказать, что появление пары этих великолепных любовников в нашем семействе было пугающим, конфликт их характеров имел почти гипнотический эффект.

22

МБМ снова начал свои путешествия в Нью-Йорк. Днем он работал за чертежным столом, а вечером спешил на поезд. Подружился, между прочим, с офицерами из арсенала на Лексингтон-авеню. Они обсуждали недостатки винтовок «спрингфилд», шрапнельных гранат и прочих мелочей. Он видел, что без труда может усовершенствовать все это хозяйство. Много пили. Вскоре он стал известен у служебных входов нескольких бродвейских театров. Он постоянно околачивался там, странно выделяясь среди холеных пожилых ценителей прекрасного и беззаботных стиляг-школяров из Принстона и Йейла. В глазах у него, однако, была такая напряженность, такое ожидание, что он привлекал немало женщин. Он был так серьезен, так несчастлив, они были убеждены, что он их любит. Его принимали за поэта.

Жалованье его, однако, не выдерживало этих наклонностей. Сверкающий Бродвей старался вытянуть из этих «театралов» все до последнего гроша. МБМ узнал, где можно найти женщин за более-менее скромную цену. Фонтан «Бетезда» в Сентрал-парке. Они там прогуливались парочками в любое время, если погода позволяла. Дни становились длиннее. В холодных роскошных закатах они гуляли возле фонтана, тени ложились на большие ступени, вода становилась черной, плиты мостовой — розовыми и коричневыми. Он забавлял женщин своим серьезным к ним отношением. Он был очень обходителен с ними, и потому они не сердились на него за некоторые странности. Иной раз, взяв женщину в отель, он застывал с одной туфлей в руках и полностью забывал о своей гостье. В другой раз, вместо того чтобы заниматься любовью, он лишь вежливо инспектировал ее интимные местечки. Бывало, что и напивался до бесчувствия. Обедал он в «бифштексных», где стружки на полу. Посещал также и подвальные клубы в «Адской кухне», где угощают хулиганы. Вышагивал ночами по Манхэттену, пожирая глазами прохожих. Вглядывался в окна ресторанов, сидел в вестибюлях гостиниц, чутко оборачивался к любому движению, любому промельку.

В конце концов он нашел редакцию журнала «Матушка-Земля», издаваемого Эммой Голдмен. Красный кирпичный дом на 13-й улице. Несколько вечеров подряд он стоял под фонарем напротив и смотрел на окна. Наконец какой-то человек вышел из дома, пересек улицу и подошел к нему. Высоченный такой труп, длинноволосый, и галстук шнурком. «Холодно по вечерам, — сказал он, — пошли в дом, у нас нет секретов». Младший Брат последовал за ним.

Оказалось, что его приняли за топтуна. С утонченной иронией ему предложили чаю. Усмехающиеся люди в пальто и шляпах стояли вокруг. Тут появилась сама Эмма Голдмен и обратила на него внимание. «Боже ж ты мой, — сказала она, — это не полицейский». Расхохоталась. Он был потрясен, что она вспомнила его. Она надела шляпу и закрепила ее булавками. «Пошли с нами», — позвала она его.

Через некоторое время МБМ оказался в Союзе медников неподалеку от Бауэри. Зал был раскален и переполнен. Масса иностранцев. Даже внутри мужчины не снимали свои «дерби». Весь этот конгресс в поддержку Мексиканской революции благоухал чесноком и собственными испарениями. Младший Брат за своими делами прохлопал Мексиканскую революцию. Люди размахивали кулаками, вскакивали на скамейки. Оратор поднимался за оратором. Многие говорили не по-нашему. Перевод отсутствовал. Картина тем не менее прояснялась, и постепенно он узнавал, что мексиканские пеоны внезапно восстали против президента Диаса, хотя, казалось бы, могли к нему и привыкнуть за тридцать пять лет его правления. Им нужны были ружья. Амуниция. Они нападали на федеральные войска и поезда снабжения с одним лишь дрекольем и мушкетами, что заряжаются со ствола. МБМ намотал себе на ус насчет мушкетов. Наконец на трибуну поднялась Эмма Голдмен. Из всех ораторов она была наилучшим. Зал затих, когда она заговорила о соучастии богатых землевладельцев в преступлениях презренного тирана Диаса, о порабощении пеонов, о нищете и голоде и о самом большом позоре — о присутствии американского бизнеса в делах мексиканского правительства. Ее мощный голос. Ее жестикуляция. Вспышки огня в ее очках. Он протолкался поближе. Она говорила теперь об Эмилиано Сапате, простом фермере из округа Морелос, который стал революционером за неимением другого выбора. «Представьте себе фигуру в выбеленных штанах и рубахе, перепоясанную патронташами. Товарищи мои, это не иностранец, — закричала она. — Нет на свете иностранных земель. Нет мексиканского крестьянина, нет диктатора Диаса. Есть только одна борьба на белом свете, только лишь пламя свободы, старающееся рассеять мрак земной жизни». Оглушительные аплодисменты. Все встали. Начался сбор пожертвований. У Младшего Брата денег не было. Он вывернул карманы и, ужасно страдая, ничего в них не обнаружил. А вокруг люди, от которых разило нищетой, подходили с пригоршнями монет. Он обнаружил, что подобрался уже к самой ораторской платформе. Речи закончились. Эмма стояла, окруженная коллегами и почитателями. Он видел, как она обняла смуглого человека в костюме с галстуком и в огромном сомбреро. Она обернулась, и ее взгляд упал на лысеющего блондинчика, чья голова торчала над краем платформы, как голова французского республиканца, запрокинутая в подобии экстаза. Она засмеялась.

Он надеялся поговорить с ней, когда митинг закончится, но оказалось, что предстоит прием в честь представителя «сапатистов» в редакции «Матушки-Земли». Почетный гость был в сапожках под костюмными брюками, он был очень серьезен, пил чай и вытирал усы тыльной стороной ладони. Комнаты были забиты журналистами, богемой, художниками, поэтами, женщинами-общественницами. МБМ отчаялся привлечь внимание Эммы Голдмен. Она занималась с каждым из гостей, была страшно загружена, но все держала в голове. Нужно было представлять людей друг другу, разным персонам давать разные задания о том, что они должны сделать, куда им нужно пойти, что нужно выяснить, о чем написать. Он чувствовал себя полным невеждой. Эмма Голдмен пошла на кухню за пирогом. «Слушай, — сказала она Младшему Брату, — возьми-ка эти чашки и расставь их в большой комнате». Он был очень благодарен, что она и его, наконец, воткнула в свою систему полезных людей. Плакаты «Матушки-Земли» висели по всем стенам. Высокий длинноволосый человек разливал пунш. Это был тот самый, что предложил Младшему Брату зайти. Он выглядел как шекспировский актер-неудачник. Ногти с черной каемкой. Пил он не меньше, чем разливал. Приветствовал людей малоотчетливым пением. Все смеялись, болтая с ним. Его звали Бен Райтмен, это был Эммин сожитель. Что-то там у него было на макушке, какое-то выбритое пятно. Заметив взгляд Младшего Брата, он объяснил, что это случилось в Сан-Диего — его там вымазали дегтем и вываляли в перьях. Эмма туда отправилась выступать, а он, как ее менеджер, снимал залы, договаривался с людьми. Однако там не хотели, чтобы Эмма выступала. Они схватили его, увезли куда-то, раздели и вымазали дегтем. Прижигали его сигаретами и даже делали кое-что похуже. Пока он рассказывал, лицо его потемнело, улыбка исчезла. Вокруг собрались слушатели. Черпачок для пунша в его руке позванивал о край чаши. Заметив это, он странно улыбнулся — похоже, он не мог оторвать руки от черпака. «Они не хотели, чтобы „момма“ выступала в Канзас-Сити, в Лос-Анджелесе, в Спокане, — сказал он. — Однако она выступила. Мы там все тюряги знаем. Мы выиграли. Моя „момма“ еще выступит в Сан-Диего». Он засмеялся над своей рукой — трясется, и все. Черпачок позванивал о край чаши.

В этот момент какой-то человек протолкался к столу и сказал: «Вы полагаете, Райтмен, что мир правильно устроен, если вас так непринужденно вываляли в перьях? — Это был совершенно лысый коротышка в очках с толстыми стеклами, с большим мокрым ртом и очень болезненным цветом лица — кожа, как воск. — Вся наша энергия уходит только на то, чтобы защитить самих себя. Мы следуем их стратегии, а не своей собственной. Боюсь, что вы этого не понимаете. Какая же здесь победа, бедный Райтмен, если какой-нибудь либерал с комплексом вины берет вас из тюрьмы на поруки? Он делает это только ради самоудовлетворения. Куда развивается мир?» Двое мужчин смотрели в упор друг на друга. Туг Голдмен дружелюбно позвала из-за мужских спин: «Саша!» Она обошла вокруг стола, вытирая руки о фартук, и встала рядом с Райтменом. Мягко вынула черпачок из его руки. «Саша, мой милый, — сказала она болезненному человечку, — если мы сначала научим их ценить собственные идеалы, потом мы сможем научить их нашим».