Над Кабулом чужие звезды - Михаил Кожухов

— «Афганец» — это не обязательно знак качества, — говорил мне Рябцев. — Мы по-разному вернулись домой. Некоторые сорвались, попали за решетку. Это слабаки. Есть такие, кто, вернувшись, правит закон кулаком. Конечно, и жизнь менять, и за справедливость бороться необходимо. Но чистыми руками!

Наверное, и Володя Рябцев, и все они — Чемезов, Щеголев, Каландаришвили — казались иными себе в эти первые минуты на афганской земле: повзрослевшими, возмужавшими. Мне же думалось: они все те же, в общем. Нечто очень важное, очень существенное, обретенное здесь, не растеряли в мирной домашней суете, в сутолоке городов.

Разместили отряд в десантной дивизии, где многим из них прежде довелось служить. Здесь все было привычным: те же койки в два этажа, накрытые синими солдатскими одеялами. Тот же вечерний развод караула. Все то же, и все другое. Война продолжалась, но теперь не для них. Чтобы хоть как-то подавить в себе «комплекс гостей», весь распорядок дня построили так, как принято в армии. Вставали по команде, в пять ноль-ноль, вместе со всеми выходили на зарядку, и только потом на работу.

Каждый день вокруг котлована, где они перепахивали тяжелый каменистый грунт, а потом укладывали бетон, собирались зрители: любопытно же, в самом деле, поглазеть, как управляются с лопатами приезжие. Азиз, один из мальчишек-подмастерьев, тот вообще ни на шаг не отходил от отряда, как ни уговаривали его полушутя-полусерьезно ребята, что справятся, мол, сами.

В особом почете оказался Сергей Газеев, отрядный врач. Не раз, отложив лопату, раскрывал свою сумку с красным крестом. Афганцы, случалось, даже выстраивались в очередь: лечи, доктор!

В таких серьезных условиях отряду, понятно, приходилось «держать марку». И это у ребят получалось, судя по лестным отзывам местных газет, писавших и про «невиданные показатели производительности труда», и про то, что весь свой заработок студенты перечислят на строительство школ и детских домов.

В жизни, конечно, все было проще, чем в газетах. С утра до вечера бетон, песок, бетон. Через несколько дней от сухой жары полопались губы, обгорели лица. Лютый ветер-афганец пылью выедал глаза. В иные дни сил оставалось как раз на то, чтобы добраться до койки и снова увидеть во сне бетон.

Еще были встречи: отряд шел в эти дни нарасхват. Встречались с молодежью, с рабочими Кабула. Рассказывали, расспрашивали, менялись значками, приглашали, подмигивая, попробовать силы будущим летом на Урале или в Сибири. Особенно ждали «Дружбу» в наших частях. Засыпали вопросами: как перестройка? Как сражаются за нее бывшие воины? Как встретили их тогда, после службы, дома?

Душой не кривили, отвечали, как есть. Говорили о том, что для многих возвращение окажется нелегким. Что, возможно, столкнутся с равнодушием, непониманием. И будут вопросы об их службе, которые хуже пощечин. И не раз сожмутся кулаки: не перевелись еще дома ни рвачи, ни подонки. И что жить им, «афганцам», придется вдвое, втрое честнее, чем прежде. За себя и за тех, кто не вышел из боя, не вернулся домой.

Мы долго говорили об этом с Сергеем Салабаевым темным афганским вечером. Я не мог видеть в те минуты его лица, но по дрожащему огоньку сигареты в руке Сергея понял, что разговор этот был для него тяжелым.

— Я думал раньше: хоть бы забыть, вычеркнуть, стереть к чертям из памяти «Афган». А тут, оказалось, душой отдыхаю. Мой первый день дома, знаешь, каким был? Мать в магазин попросила сходить, но лучше бы я отказался тогда. Мужик там один, раскормленный, толстомордый, старуху в очереди оттолкнул: он, мол, ветеран, ему без очереди положено! Я заступился, конечно, а он мне: сопляк, щенок, я таких, как ты, под Сталинградом… Короче, еле уняли меня. После этого неделю дома сидел: носа на улицу не показывал.

Из нас свадебных генералов делают, понимаешь? Чуть что, сразу в президиум пожалуйте, воин-интернационалист! А на кой он мне, этот президиум? Я нормального, человеческого отношения к себе прошу, ничего мне больше не надо. Однажды — только об этом писать не стоит — подонок один заявил мне: «Да у тебя руки в крови! По льготам пролез в МГУ, чье-то место занял!»

Руки у меня, правда, в крови. Андрюха, товарищ мой, на руках у меня умер. Пуля точно в сердце ему попала.

Так случилось, что за несколько дней до отъезда отряда домой война подступила вплотную, вновь напомнила о себе. Домостроительный комбинат — это на далекой окраине Кабула, у самого аэродрома. Каждый день они видели: взлет и посадку пассажирских самолетов обеспечивают группы прикрытия — боевые вертолеты с красными звездами на фюзеляжах. Они кружат над городом, готовые принять на себя возможный удар зенитной ракеты, прикрыть собой самолеты.

Все произошло тогда у них на глазах. Прошитый снарядом, один из тех вертолетов задымил, начал проваливаться, падать на землю. Выжимая последние силы из гибнувшей машины, экипаж уводил ее от аэродрома, от города, от людей. Бывшие воины, они видели: экипаж мог покинуть вертолет, спастись. Это был, в сущности, подвиг.

Машина рухнула в полуторастах метрах от их котлована, рядом с административным зданием комбината. Одним из первых у вертолета оказался Сергей Газеев, как раз в тот момент, когда огонь вспыхнувшего топливного бака добрался до боекомплекта. Сбитый с ног взрывной волной, Газеев поднялся для того, чтобы шагнуть в загоревшееся здание: там могли быть раненые, которым требовалась помощь. Помочь экипажу он уже не мог.

Будущий хирург, а пока студент VI курса Новосибирского медицинского института, Сергей Газеев прежде войны в глаза не видел, отслужил срочную службу, как и многие из бойцов «Дружбы», в десантных войсках. Но не в Афганистане — дома.

— Знаешь, я вот что заметил, — говорил мне Сергей, — здесь происходит даже не переоценка, а возрождение ценностей. То, что дома казалось стершимся, здесь приобретает форму, поблекшее — цвет. И слова, и понятия многие, затасканные у нас в последние годы, совсем по-другому звучат. И сам меняешься как-то. Честнее, прямее становишься. Искреннее, что ли. Да, как раз так: здесь настраиваешься на правду.

…Накануне отъезда «Дружбы» в Москву один из бойцов отряда, Виктор Свеженцев, был доставлен в госпиталь с тяжелым инфекционным заболеванием, точный диагноз которого установить не удалось. Неделю боролись за его жизнь военные медики. Спасти, к сожалению, не смогли.

Из дневника

Фарах… В самом названии слышится то ли шепот горячего ветра, то ли шорох верблюжьей колючки в песках. Жарко. Так жарко, что кажется, будто время расплавилось под солнцем, течет неторопливо, лениво, медленно. Даже сейчас, осенью, столбик термометра подбирается к верхней отметке, горожане спасаются от жары под белоснежными массивными чалмами. Три древних старца сидят в тени дувала — так же и там же сидели их прадеды и сто, и двести лет назад. Самая что ни на есть глубинка: бедная, глинобитная, пыльная. Когда летишь над ней, не видно даже линии горизонта. Одна пустая, выжженная солнцем, выметенная ветром земля. Дальше нет ничего, и не может быть.

Фарах объявляет себя «провинцией мира», а я мучаю расспросами здешних людей о том, как можно наладить мир в «одной, отдельно взятой» провинции, если вся страна расколота войной. Разумеется, мне говорят в ответ не то, что думают, а то, что будто бы хочет услышать «хабарнегор шурави» — советский репортер, которого занесла нелегкая на этот край света в поисках темы для репортажа.

По улицам городка движется, гремя металлом, сверкая на солнце красной новенькой краской, советский комбайн. Даже не представляю, что еще могло бы привести городок в такой радостный восторг, в такое счастливое оцепенение, как этот комбайн в сопровождении эскорта мальчишек. Да что там мальчишки, даже почтенные старцы идут по улицам за этим чудом техники, задрав бороды к солнцу.

Для чуда потребовалось всего ничего. Этот комбайн, пролежавший в Фарахе грудой бесполезного металла несколько месяцев, собрали младший сержант Женя Елисеев, рядовые Сергей Киреенко и Борис Шадеев из единственной на всю провинцию советской роты, которая охраняет наших советников. Собрали и завели. Младший сержант Женя Елисеев — первый комбайнер в истории Фараха… Мулла, запишите это в вашей книге бытия.

— Тифок идет, тэ-э-к? — забавно приговаривает военный доктор Женя Батурин, ощупывая мой воспаленный живот. Я опять в инфекционном госпитале!

Если не считать репортажа о «провинции мира», который я все же успел продиктовать в редакцию перед тем, как заболеть, то паратиф — главный итог моей первой после отпуска командировки. Паратиф — удовольствие, признаться, ниже среднего. Несколько дней колотило, как в лихорадке, руки и все мягкое место в синяках от инъекций и капельниц, не считая прочих сомнительных прелестей, неизбежно сопутствующих болезням такого рода. Как и большинство мужчин, которые воспринимают практически любой насморк как смертельную угрозу, я раскис и мысленно собрался помирать.