Четыре тетради (сборник) - Константин Крикунов

Старики, прыгающие с раскалённой крыши юношеских надежд на сковородку старческого безумия… «Будущее каждого из нас – больница, нож любопытного хирурга, искромсанный любопытными студентами труп». «Тогда Махабраху направился к покойнику и спросил его:

– Почему ты умер?

– Всё происходит по твоей воле, – ответил покойный мальчик. Подробно ответил. Люди изумились, вынесли его во двор, стали петь и танцевать».

Прихожу домой, а они, как тараканы, изо всех углов смотрят.

Нарожал детей – вот теперь корми.

Боже! боже! как была страна охранников, так и осталась! б! б! все – вертухаи!

О выяснении какой-то правды.

Кто понимает, что попался, тот уже не попался.

Бывают солдатские ремни, бывают дыры на… Но не бывает таких лиц.

Ощущение беды. Большой, ворочающейся.

Когда от человека пахнет кошками, это совсем уже никуда не годится.

Гоголь говорил Толстому: мысли о смерти – та кобыла, которую я выезжаю ежедневно.

За последние десять лет я не купил себе ни полотенца, ни простыни.

Была синичка. Кот за ней охотился. А за котом охотилась собака. Большие огромные деревья росли. Их сейчас срезали. И там охотилась ворона.

За углом была закусочная. Надо же! И бочонок ещё висит! Надо постараться прожить как можно дольше и по возможности не сойти с ума.

Не спрашивай – и тебе не будут лгать.

Везувий: раз, идёт, камни, газ, и… Мамы видят, как мамы с другими мужчинами, девочки видят, как девочки с другими девочками.

Это чудо, как из женщины вытаскивают этого маленького человечка.

Надоело. Надоели дома, облака, закаты, буквы, квартплаты, долги, ботинки, люди, собственная морда, утра, душ, метро, сумка. Не книги. Хочется лечь и умереть.

Время это такая большая мясорубка, которая перемалывает таланты, стариков, дирижабли, держателей… добра и зла – в смерть, нищету, молодых до 27 лет – в разврат как единственный способ выжить, – в ложь про красивую жизнь – жизнь не может быть красивой в нищей стране, – но в каждом из поколений остаются твёрдые камешки.

Жизнь может быть красивой везде. Только смерть всегда безобразна.

Твёрдость, твёрдость, твёрдость, будь камешком, будь серной, выворачивайся, как серна из рук их – без воск. знака – из времени их и из времени – выворачивайся.

– Здесь я работал дворником, и ко мне в окно приходили гости.

Кошка поймала птенца синицы. Задушила, издох.

Хоронили у забора. Дети с незабудками.

Пока не приехал Сашка, остался один на один с собой.

На третий день стало страшно, на четвёртый радостно.

Приехал, до полуночи варили варенье. Попробовал и скривился: кислое.

Что завтра? Сорвать зелёные помидоры и положить на окно, чтобы забурели.

Приснилась гибель цивилизации. Разноцветный огонь целлулоидных фабрик, красный – библиотек. Плюшевый Мишка размахивает красным флажком.

Рублю дрова. Жёлтый берег, чёрное бревно, озеро тихое, небо синее, леса отражаются.

Птичка: динь-динь-динь. Верчу головой: где?

Берег, бревно, озеро тихое, леса отражаются.

Динь-динь!

Ах! вот ты где: рябина, ветка, птичка.

И – несвойственная небу, лопата летит, кувыркаясь. Сашка копался в огороде и, завершив свой чёрный труд, бросил через изгородь. Отсалютовал.

– Грум-друм-бряк, – упала лопата.

Птичка: день-динь-динь! – мелко, удаляясь, улетая.

Сварил кусок говядины. Нашпиговал чесноком и завернул в фольгу.

Раньше фольга от шоколадок была такой толстой, и мы разглаживали её ногтем. Теперь – подушечкой пальца.

Полудновать – говорят здесь. Это значит отдыхать, спать после обеда.

Я и отдыхаю. Кот Алис чавкает костлявым окунем.

Шелестит моя зелёная школьная тетрадь в клеточку. Кровать поскрипывает.

Сашка шмыгнул носом и сказал «мда» никому. Потом пошёл по комнате, залез в буфет и сказал: «Вот он, чёрный перец». В буфете что-то загрохотало.

Неслышное озеро под самым окном.

По маленькому чёрно-белому телевизору – «Лебединое озеро». Маленькие чёрно-белые лебеди топочут, как маленькие лошадки.

Переключил. «На севере, где бушует огненная стихия», – сказал дядя в жилетке у географической карты метеомира. Кажется, я ослышался.

На табуретке у кровати моя зелёная книжка о дзен-буддистах.

«В ситуации или-или без колебаний выбирай смерть».

Представил себя двумя мальчиками, идущими в сторону леса. Опыт практического сумасшествия. Закрыл дзен-книжку.

«Дай мне строчку из твоего письма, и я приведу тебя к виселице» – это откуда всплыло, вспомнилось?

Полуднуя, засыпая в тихой избе, придумал, как всё-таки нужно бороться с птичьим гриппом. Весной птицы возвращаются из своих африк-америк, а мы собираем чемоданы и улетаем на юг. Они садятся на крыши – оба-на! – а нас нет, улицы пустынны. Облом! поезд прибыл на станцию Садовая, поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны.

– А что ты будешь делать, когда придут чихающие свиньи?

Вечер. Песок. В песке растёт овёс. Дикий, каким ветром?

А! раньше у деревни были поля, колхоз, бабы пекли хлеб. Теперь ничего нет. Овёс одичал.

Зелёное дерево на красном небе. Сидим на бревне. Того берега не видно.

– Женское искусство? оксюморон! – сказал Сашка. – Хотя, впрочем, в некоторых вещах они бывают весьма искусны.

– Есть ложные белые, – ответил я. – А я такой ложный антифеминист.

– Ку-ку, – сказала кукушка.

– Ку-ку! – ответил Сашка кукушке. – Считай, сколько тебе осталось жить.

Ночь, в железной кружке – чёрный, как небо, чай с мятой. Озеро не плещется. Звёзды уже падают. Одна чиркнула над самой головой.

Я сказал «о Господи» и не успел загадать желание.

Чёрные журавли качали из земли нефть. В степи стояли рыжие столбы огня.

– Лиса! – вскрикнула мама, вагон прилип к стёклам Уральских гор, прошла третья ночь, и мы приехали.

Тявкали собаки, воздух звенел насекомыми.

Дядя Коля поднял руку в чёрное небо, сорвал две холодные вишни и повесил мне за ухо. Дверь открылась, и на траву выплеснули целое ведро электричества. Я увидел большой стол, люди звякали тарелками, говорили: «Какой он уже у нас большой!», бабушка Паша топала широкими лапами по деревянному полу, по которому за порог катились большие яблоки.

Из синей глины Лахтинских болот ласточки свили гнездо. Уезжая, мама дала ключ и запретила открывать дверь на балкон, чтобы не тревожил ласточек.

Через неделю гнездо разбилось. Один птенец лежал у санок с выеденным муравьями животом. Другой не разбился сразу, а пытался уползти под балконный люк. Просунул голову под лист железа и издох. На его бархатистой спинке сидела муха.

Это был удар воздуха из открытой форточки, когда курил? Или глупые ласточки не рассчитали клейкость своей слюны, не сопоставили её силу с тяжестью двух растущих птенцов?

В осколках разбитого глиняного яйца трепетали перья.

Вчера над городом прошёл смерч, поваливший тополя поперёк улиц. Говорят, на острове Голодай была песчаная буря. Я не видел, я пил коньяк, созерцая поэтическую грозу и тяжёлые капли короткого ливня сквозь толстое стекло случайного кафе.

Я долго держал балконное окно открытым, ласточки не вернулись.

Ночь, дождь, мимо деревни, где жил Толстой, мимо Полотняного завода, где Пушкин гостил в усадьбе Гончарова.

Вместе с рассветом из туманов вышли и полетели назад картинные русские домики, холмы, берёзовые рощи, петухи и гуси.

В городе на каждом столбе объявления о круглосуточных ритуальных услугах.

Цветёт вишня, а липа уже отцвела, и метель из цветов.

Речка с рыбаками и рыбкой.

Школьники, перебегающие дорогу.

У музея космонавтики поп выгуливает своё большое семейство, на горке под первой ракетой Королёва пасутся козы. Фабричная гостиница, зелёная лужайка, за ней открытая настежь дверь, в пустом коридоре горит стеклянная люстра, но я не люблю, когда мешают утренний свет с электрическим.

«Давно вас ждём! – из боковой каморки, сладко зевая, вышла сонная барышня и провела в светлую комнату, где постель заправлена по-деревенски, с ушками.

– Здравствуй, – сказала Груша и вошла в комнату.

Каким-то образом проскользнула сквозь – не мимо меня, оказалась у окна, повернулась, пока был ослеплён.

Впрочем, я её придумал.

Я давно зарёкся возвращаться в этот город.

Я посмотрел на свои голые ноги, смахнул с простыни на пол лоскут солнца, пора идти.

Божий день пришёл и тронул светлой ручкой занавески.

Тихо в комнате твоей.

Бабушка,

если просили,

читала:

«Горит восток зарёю новой,

уж на равнине по холмам

грохочут пушки,

дым багровый

клубами всходит к небесам».