Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

Альма вздрогнула всем телом, подойник дернулся, алое от огня молоко злобно зашипело, запузырилось и полилось на утоптанный земляной пол, растекаясь неряшливой белесоватой лужей. Баатр в испуге поднял голову. На лежанке в позе бурхана сидел Дордже. Глаза его были прикрыты. Скраденная темнотой фигура казалась плоской, как на хурульном свитке, на правой половине лица лежала тень от печного дымохода, левая была безжизненно-желтой, точно свечной воск.

Предчувствие неизбежных испытаний захлестнуло Баат-ра удавкой, желудок сжался, все внутренности окаменели, а потом будто оторвались и рухнули вниз.

Не помня себя, Баатр ринулся вон из мазанки.

Часть вторая

Чагдар

Глава 8

Май 1918 года

Крак-крак – трещали горящие бревна. Пиу-пиу – выстреливали угольки. Стекла плавились и стекали на землю. Главный храм-сюме, молитвенный дом, лечебница, кухня превратились в гигантские огненные лотосы. Столп огня добрался до верхнего яруса храма и взметнулся до самых звезд. Черное небо кромсали на куски обезумевшие ласточки. Пожар накрыл станицу багровым дымным одеялом. Отовсюду сбегались люди, но близко подойти к хурулу не могли – жар был нестерпимым. Орава пьяных поджигателей, прокричав напоследок «Долой мракобесие!» и «Да здравствуют Советы!» и хлестнув коней, скрылась в тумане теплой майской ночи.

Чагдар крепко держал за плечи Дордже. Кровь стучала в висках молоточками и, казалось, хотела прорваться наружу и выплеснуться. И дыхание, сбитое, пока он, продирался в людском месиве в поисках младшего брата, никак не хотело успокаиваться. Дордже был на удивление тих. Он свечкой стоял напротив входа в хурул, обмотав лицо краем накидки, перебирал четки, бесконечно шепча: «Омаань ведняхн! Омаань ведняхн!»

Мать, видно, знала о готовившемся поджоге. Наверное, от отца. Велела немедленно ехать в хурул и забрать оттуда младшего. Чагдар растерялся. Такое указание мог дать только отец. Немыслимо при живом муже женщине распоряжаться детьми. Но времена настали лихие. Власть меняется с той же частотой, что день с ночью. Как сошел царь с трона прошлой весной, так и началось. Говорят, власть в Петрограде, как теперь называли столицу, захватили болтуны и жулики. Выпустили из тюрем арестантов. Из Сибири вернули каторжан. Арестанты и каторжане разобрали оружейные склады и выгнали по осени болтунов из дворца. И сели во власть сами.

Немец Курт весной приехал к ним корову забирать. И землю еще на год в аренду потребовал по прошлому соглашению. А отец ее уже беженцам с Волыни сдал, деньги от аренды на починку крыши и утепление скотника пустил. Нехорошо вышло. Остались они без земли и без коровы, еще и хохлам должны.

Старший брат по осени с фронта вернулся, не стало фронта. Бросали солдаты ружья, братались с германцами и бежали из окопов домой: прошел слух, что землю будут давать, и надо было успеть к переделу. Очир немного денег привез, серебром. Расплатились с хохлами, телку прикупили. Деньги кончились.

А жизнь затягивала подпругу под самые ребра. Дальний хуторской выпас самоволом захватили крестьяне и распахали под озимые. И за аренду в хуторскую казну отказались платить, да еще и потребовали избрать их старосту в правление. Старики-старшины растерялись, никогда в жизни не встречались они с таким нахальством. На площади перед правлением то и дело собирался народ. Спорили до потери голоса. Чагдар ходил туда вместе с отцом и братом, слушал крикунов, но никак не мог определить, кто же прав. С одной стороны, казаки заслужили владение землей – веками отдавали жизнь за Россию. А с другой, пришлые – тоже люди, что хохлы, что великороссы, и многие семьи живут тут с турецких войн. Да и среди калмыков как так случилось, что у одного густо, а у десяти – пусто? Вроде бы со времен Чингисхана всем положено жить по «Степному уложению» и поровну все делить, а не под себя подгребать.

Очир нанялся табунщиком к сотнику Матвею Шургунову, у сотника старшему уряднику вроде не зазорно коней пасти. Но видел Чагдар, что недоволен старший брат. Каждый раз, как приезжал домой, брал дареную шашку, проверял лезвие на листовках, что разбрасывали по хутору белые, красные, кадеты, эсеры, меньшевики. Соседи приносили их отцу – прочитать, а мать хранила для растопки. Печку теперь топили углем, без керосина уголь поджечь – маята, а керосина добыть негде, даже за деньги.

В начале февраля налетели на зимовник красные и отобрали у Шургунова табун. Очир остался не у дел. И как только прослышал, что вышел из Новочеркасска Степной поход – объявил отцу, что уходит к Попову. Новый наказной атаман Попов стоял за самость донцев, без указок из столиц. Чагдара поразило, что Очир поступил своевольно, не спросив у отца разрешения. Что-то невидимое, но доселе незыблемое в укладе жизни пошатнулось.

А теперь это незыблемое горело. Сначала – словно одежда – отвалилась от тела храма дощатая обшивка. Чужаки-поджигатели бесновались, палили в воздух, выкрикивали непристойности, но ни одна горящая доска не упала им на голову. Потом пылало бревенчатое мясо: с гулом, кряканьем, посвистом, опаляя сбежавшимся на пожар станичникам брови, усы и чубы. Потом от храма остался только скелет-остов, тяжелые опорные столбы по углам, потолочное перекрытие, удерживающее верхний ярус, и в самой сердцевине, среди ненасытного черно-синего огня, сожравшего хранящиеся у алтаря подношения – топленое масло и водку, – зардевшаяся фигура Бурхана-бакши. Чагдар видел, как раскаляется голова, опускаются плечи статуи, как вся фигура горбится, голова наклоняется вперед, огромной каплей падает на оплавленные одежды и проваливается внутрь – как будто скрещенные ноги приняли в себя голову. И тут один из столбов, державших огненный балдахин над Бурханом, подломился, за ним – второй, и весь верхний ярус храма обрушился, скрыв безголовое изваяние от человеческих взглядов…

Толпа охнула, бакша упал в позе простирания с вытянутыми вперед руками. За ним среди вытоптанной травы и пепла простерлись монахи и манджики. Только Дордже остался стоять – Чагдар крепко держал его за плечи.

– Пусти, брат! – тихо попросил Дордже.

Но Чагдар не отпустил. Вдруг толпу понесет и Дордже затопчут?

Вой огня сразу утих, словно пламя насытилось отданным ему в жертву бронзовым телом величайшего из учителей. Люди молчали в печальном почтении. Выли только станичные собаки. Туман, отступивший на время от пожара, стал крадучись возвращаться, приглушая далекий конский топот. Бакша и монахи поднялись, отряхивая с одежды налипший сор. Чагдар легонько, но настойчиво потянул Дордже назад. Дордже упирался и уходить не хотел. Чагдар был готов взвалить брата на плечо и тащить силой, но тут услышал знакомое ржание.