Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

Дордже тоже опознал отцовскую кобылу, перестал упираться, расслабился. Из тумана один за другим появлялись всадники. Глаза лошадей, поймавшие отблески догорающего пепелища, сверкали в темноте, как печные угли.

Всадники были все как один с их, Васильевского, хутора, между калмыками называемого Хар Сала. С отцом прискакали те, кто выбирал его два месяца назад, в марте, членом Иловайского станичного совета: кому же, как не ему, мировому судье и честному человеку, представлять хутор. Отец сначала отнекивался, но, когда его учитель Кануков, теперь начальник военного отдела Куберлеевского волостного исполкома, приехал к нему и приехал с подарком – старинной, искусно сработанной домброй, быстро собрался и, оставив хозяйство на Чагдара – не маленький уже, почти восемнадцать зим! – уехал с Кануковым в станицу. С тех пор семья видела Баатра лишь изредка, он приезжал домой ненадолго – усталый, хмурый, словно бы усохший.

Отоспавшись, отец слезал с печи, набивал трубку сушеными травами – к апрелю весь самосад уже искурили, – усаживался на хозяйское место под алтарем и начинал разъяснять собравшимся однохотонцам, что значит «республика», «совдеп», «комитет» и чем большевики отличаются от меньшевиков и эсеров. Слова все были длинные и трудные, а объяснения отца – многословные и путаные, но хуторяне поняли, что большевики хотят отобрать у богатых излишки и разделить их между бедными.

Прискакавшие на пожарище хуторяне вооружились кто чем: кто берданкой, кто револьвером, кто шашкой. Видно, хотели помешать поджогу, но опоздали, хурул успел сгореть дотла, и только его беленая, местами тлеющая ограда указывала на границы пожара. Подъехавшие – человек двадцать – спешивались, простирались, бормотали молитвы. Отец сойти с лошади медлил, привставал в стременах, щурил глаза.

– Отец, мы здесь, – крикнул Чагдар и сразу пожалел о несдержанности: взгляды бакши и гелюнгов тут же обратились на них с Дордже. Привлекая к себе внимание, Чагдар грубо нарушил правила.

Отец едва заметно кивнул в ответ, соскочил с лошади, подошел к бакше.

– Святой бакша, – склонив голову, проговорил Баатр, – я не смог упредить пожар. Но мы догоним и убьем поджигателей.

То, что произошло дальше, было неожиданно и невероятно. Бакша вдруг ринулся вперед, выхватил из беленой ограды кол и, развернувшись, держа палку двумя руками, как держат меч, принялся дубасить отца. Отец пропустил первый удар, соскользнувший и пришедшийся по правому плечу, потом уклонился, попробовал перехватить кол, пытаясь остановить карающие руки. Лошадь отца попятилась и тревожно заржала.

– Собачье говно! – высоким, срывающимся голосом по-калмыцки завопил бакша. – Разрушитель! В какую кучу навоза ты влип!

– Подождите, святой бакша! – взывал Баатр. – Я был против! Это пришлые люди! Не казаки! Они нашей жизни не понимают!

– Что это за поганая власть, что поднимает руку на святыни? Чтоб вы все попали в горячий ад! Чтоб никто из вас не достиг чистой земли! – сыпал проклятиями бакша и все норовил ударить колом по голове Баатра.

Чагдар почувствовал, как плечи Дордже под его руками подымаются, словно Дордже не человек, а лебедь, и за спиной у него сейчас отрастут крылья, он развернет их широко-широко, взмахнет, оторвется от земли и улетит в чистые земли, подальше от земного ада. А его собственные руки отяжелели и превратились в железные клещи, какими кузнецы держат раскаленный металл на наковальне.

– Больно! – нутряным голосом просипел Дордже. Чагдар ослабил хватку.

Бакша снова занес над головой кол и снова обрушил его на голову Баатра. Бакшу колотило от ярости, и удары были неточные – казачья фуражка отца спружинила и отлетела к ограде. Нет страшнее оскорбления для казака, чем сорвать с него фуражку. Этого отец уже не стерпел – перехватил запястья бакши и сжал крепко, вынуждая разжать пальцы и выронить кол. Бакша застонал, но оружие свое из рук не выпустил. Над толпой раздался вздох ужаса: великий грех – причинять боль священнослужителю. Чагдар почувствовал, как Дордже весь затрясся. Наконец кол выпал из рук бакши, мазнув отца по рукаву поддевки и оставив беленый след, светившийся красным в сполохах догорающего пожара.

Баатр поднял кол и зашвырнул за ограду.

– Теперь не старое время, святой бакша. Вы подняли руку на члена Совета! За это ответите перед ревтрибуналом!

Бакша не отвечал и только смотрел на Баатра круглыми, полными ненависти глазами. Ноздри его раздувались, как у взъярившегося жеребца, рот плясал…

Баатр развернулся, поймал лошадь за узду, попытался вскочить в седло – и тут его повело в сторону; он зашатался, но не упал, прислонив голову к лошадиному боку. Чагдар схватил Дордже за руку, рванул, словно сдергивал с места примерзшее ко льду ведро, и побежал отцу на помощь. Баатр благодарно оперся на него, Чагдар подсадил его на лошадь, кивнул Дордже: садись сзади. Дордже вскарабкался, обнял отца за пояс. Чагдар взял лошадь под уздцы и тихим шагом повел прочь, к изгороди общественной рощицы, где стоял его конь. Станичники молча расступились.

Добравшись до дома, помогли отцу спуститься с лошади и повели, держа за локти, в горницу, где под алтарной полкой с бурханами стояла низкая и неширокая деревянная кровать – хозяйское место. Увидев мужа в неверном свете коптящего камышового светильника – в выпачканной одежде, с распухшим ухом, со ссадинами на лице, – Альма метнулась к сундуку, достала чистую тряпицу и, дождавшись, когда Чагдар устроит отца поудобнее, обтерла ссадины, присыпала их печной золой, смазала ухо топленым маслом. Учуяв запах масла, Баатр приоткрыл глаза и попробовал пошутить:

– Лучше рот мне им намажь!

Альма в ответ слабо улыбнулась, но улыбка вышла вымученной и чужой. Чагдар вдруг увидел, как постарело лицо матери: рот запал куриной гузкой, жесткие мелкие складки лучами прорезали верхнюю губу. Казалось, она вот-вот заплачет. Дордже стоял посреди горницы поникший, с бессильно повисшими руками, с пятнистым, перемазанным сажей лицом. Чагдара же слова отца приободрили: раз шутит, значит – в уме.

Ему вдруг невыносимо, мучительно захотелось спать. Утром злость отпустит… Он залез на печь и как провалился…

Но только закрыл глаза, а его уже за ногу тормошила мать.

– Сосед Адык пришел, – тихо шептала Альма. – На сеновале тебя ждет. Просил не шуметь и огня не зажигать.

Сон мигом слетел. Убеленный сединами казак пришел к нему, юнцу! Значит, дело серьезное.

Нашарив в темноте опорки, Чагдар тихо вышел из мазанки. Туман сгустился, словно кислое молоко, как это часто бывает по ночам в мае, и казалось, его можно загребать горстью и есть. И темнота будто оглохла. Чагдар крадучись перебежал через баз к сеновалу.

– Мендвт! – негромко поприветствовал Чагдар соседа.

– Менде[14]! – тихо отозвался Адык. – Дело