Молния среди леса - Константин Малахов

Костомаров удовлетворительно закивал:

– Хуртинский. Да-да, я тоже о нем подумал, притом смотрите, – его палец снова заводил по краю фотокарточки. – форма головы тоже вроде как немного вытянутая.

Так-так-так. Мысли вихрем закружились в моей голове: необщительный мужчина, живет особняком, от контакта скрывается самым прямым образом – достаточно вспомнить мою с ним встречу у колодца. Чем не идеальный сектант?

– Очевидно Вы, друг мой, ждете краткую характеристику сего субъекта? – спросил Корней Аристархович.

Это и так было понятно, так что, воздавать хвалу его проницательности я не стал.

– Но увы, – доктор картинно развел руками, – он для меня личность во мраке. Причем не только для меня, так как ранее другие жители спрашивали, что это за фрукт такой. Говорили даже, что якобы к нему тут приезжали.

Многозначительный акцент на последнем слове не сразу был понятен, но взгляд Костомарова исподлобья, словно учителя пытающегося вытянуть из памяти ученика нужный ответ, мне помог:

– Это в смысле люди… от государства. Комиссары?

– Нечто в этом роде. Сам я, однако, не видел, – Костомаров оттолкнулся от стола снова упершись в свои костыли. – Единственный, кто в Чернолесье может пролить хоть луч света на эту личность – Игнат Никитович. Если кто-то и приходил, из тех, о ком мы думаем, то мимо него наверняка не прошли. Попробуем и с нашим председателем пообщаться…

На сим наш разбор ночных полетов был завершен. День пролетел быстро: я помог доку по хозяйству, поучаствовал в приготовлении самогона. Близился вечер и мы готовились идти к Тимохе. Доктор собрал какие-то склянки и инструменты в старый, видавший виды, кожаный саквояж. Да и сам он как-то приосанился, в лице появилась сосредоточенность, это не говоря о том, что перед уходом он тщательно умылся и причесался.

– Скажете док, – я с интересом посмотрел на него, когда мы уже вышли на улицу и направились в сторону домов, – а вы вообще какой доктор? Хирург или там, я не знаю, терапевт?

Мой вопрос заставил Костомарова удивленно вскинуть брови:

– Не угадали, Митт, – в его глазах мелькнул озорной огонек. – Я врачеватель немного иного… направления. Я – хранитель и защитник женского здоровья.

– Ааа… Ооо… – ответом было только смущенное мычание.

Док усмехнулся:

– Вы можете подумать, что я избрал эту специальность, дабы быть ближе к.... женскому полу. Максимально близко, – он хмыкнул. – Но меня притягивала не власть над телами пациенток, а власть над их вниманием. Как-то во время популярных в моем городе светских раутов, я услышал, как стайка уважаемых дам перешёптывалась об… Не буду называть фамилию, достаточно знать, что это был городской светило гинекологии, на прием к которому могли попасть далеко не все. Самое главное (для меня тогда) – почитали это за честь. Вот они, властные дамы, вооруженные мужьями громких фамилий и высоких званий, шушукаются о докторе, как тут он проплывает мимо них, собственной персоной. Размеренным таким шагом, с достоинством. И вся это компания тут же начинает перед ним мило улыбаться, делать комплименты, справляться о его делах. Я тогда же и подумал: вот и мне хорошо бы стать таким же героем. Вызывать внимание одним лишь появлением, быть ценным своими знаниями, пленять возможностью украсть часть моего рабочего времени. Да, звучит высокопарно и тщеславно, но что вы хотите от юноши в таком возрасте?

Мне даже нечего было ответить. Какой же он все-таки удивительный человек.

– Знаете, – неожиданно обратился ко мне док, – у нас с вами получается интересный такой тандем: я, в силу своих физических способностей, сижу на месте, подавая вам нужные сведения, проводя анализ и помогая в технических вопросах. Вы же, друг мой, являетесь ногами, руками, глазами, ушами, взваливая на себя самую утомительную часть задач. В некотором роде у нас взаимодополнение, говоря биологически – симбиоз.

Я удивленно воззрился на Костомарова. А что? Ведь он прав!

Корней Аристархович воспринял мой взгляд по-своему:

– Вы не подумайте, что беру на себя роль мозга, я лишь выражаю свои мысли, не настаивая на их правильности.

– Да я и не обиделся, док. Наоборот, я как-то об этом не думал., а сейчас мне кажется, что это очень и очень здорово. Лично я очень доволен нашим симбиозом и честно говоря, без него мне было бы сильно труднее.

Доктор учтиво склонил голову.

– Вот кстати, – я продолжил, – мой отец работает (я почему-то стеснялся сказать «владеет») в издательском бизнесе. И буквально за пару месяцев до моего путешествия, к нам в гости приходил писатель, мистер Туатс. Он пишет детективные истории и рассказывал о своих планах начать целую серию детективов, объединённых общим героем. Сами сюжеты он вроде как придумал, но ему хочется свою…feature – особенность, чтобы расследования вел не просто какой-то частный сыщик или полицейский инспектор. И я вот подумал – а что если предложить мистеру Туатсу идею с двумя персонажами? Один, как Вы выразились – мозг, а второй будет выполнять все поручения, связанные с физической деятельностью. Ну там наблюдение или еще что.

Костомаров поднял глаза вверх, покачивая головой из стороны в сторону, представляя себе мою концепцию.

– Что ж, звучит занятно. Конечно вряд ли уважаемый мистер Туатс возьмет за образы именно нас с вами.

Я застенчиво усмехнулся на эту шутку. Да уж: безногий врач-гинеколог и молодой писатель-издатель расследуют тайны. Ну кто будет о таком писать?

Природа торопилась накинуть свое ночное одеяло – очень уж быстро опустились сумерки. На крыльце у Наседкиной я украдкой взглянул на доктора, ожидая увидеть волнение, но тот выглядел очень серьезным. Как будто это был его десятый пациент за день, а не первый за несколько недель. Мы не стали по деревенскому обычаю заглядывать в избу, а предварительно постучали. Открывшая дверь Галина Ивановна очень пристально посмотрела на врача и сделала полшага назад. Костомарову этого жеста было более чем достаточно: степенно кивнув он ловко вошел в избу, постукивая костылями. Мне хозяйка уже кивнула и отошла еще дальше назад:

– Давай, заходь, а то чтоб Тимоху не протянуло. Холодает уже вечерами.

Я оказался уже в знакомом мне деревянном интерьере, но вот что удивительно: я побывал в нескольких избах, которые, казалось бы, представляли собой одно и то же убранство, состоящее из бревенчатых стен, примитивной мебели, печки. Однако в каждой из них я чувствовал себя по-разному: у председателя я ничего толком не успел понять; в моем первом ночном пристанище веяло чьей-то судьбой, дом словно грустил о своем хозяине, умельце столярного дела, и бережно хранил его следы. Жилище Костомарова и вовсе представляло собой произведение архитектуры и механики одновременно. Если бы издавался журнал «Наука и техника лесной жизни», то дом бывшего питерского врача там бы изображался как образчик будущего. У Тимохи же в избе мне сразу стало уютно. Что давало такой эффект было неясно. Квадратное помещение с неизменной печкой у стены. Добротная деревянная полка в углу, несколько сундуков, стол, деревянный бочонок – что в этом, казалось бы, уютного? Но в этом пристанище явно теплилась жизнь, в чувственном понимании прежде всего. Печка потрескивала дровами и была уставлена горшочками разных размеров. Некоторые были заботливо укутаны домоткаными полотенцами. На полке стояло несколько книг, шкатулка и прочие мелочи. Сундук также красовался накинутой простой вязанной салфеткой, придающая деревянному ящику вид домашнего предмета. На вбитом в стену гвозде висела картина, изображавшая красивый зеленый луг с россыпью цветов. Лужайка плавно уходила вниз, открывая взгляду завивавшуюся змеей блестящую реку. Из угла картины задорно высовывался яркий подсолнух и часть забора, сделанного из прутьев. Я только обратил внимание, что на входе в избу тоже лежал половичок, сплетенный из длинных листьев какого-то растения. В отличии от меня, смущенно топтавшегося в сторонке, Корней Аристархович сразу же направился к больному. Тимоха лежал на деревянном топчане, смягченном пухлым матрасом, вероятно это была перина. Сам парень тоже был укрыт одеялом, сотканным из разных лоскутов, на его ногах валялась его же куртка. В углу над лежбищем горела свеча, роняя капли в жестяное блюдце, подвешенное на гвоздь, Тот же гвоздь был опорой для маленькой иконки, написанной на куске дерева.