А душу твою люблю... - Агния Кузнецова (Маркова)

Старый конюх предложил барину коня, но тот отказался.

Он не умел ходить медленно. Он почти бежал по изрытой дождями и колесами дороге. Остановился возле трех старых сосен, окруженных молодыми тонкостволыми сосенками.

Его охватила непонятная, легкая грусть, которая и потом пробуждалась в сердце, в последний приезд осенью того же года на похороны своей матери.

Великий поэт навечно запечатлел уголок родной земли стихами:

…На границеВладений дедовских, на месте том,Где в гору подымается дорога,Изрытая дождями, три сосныСтоят – одна поодаль, две другиеДруг к дружке близко…

Прасковья Александровна встретила Пушкина на крыльце. Она стояла с книгой в руках, в черном чепце, в черном просторном платье, маленькая, располневшая. Она присматривалась к быстро подходившему Пушкину, издали не узнавая его. А когда узнала, шагнула навстречу так проворно, что он испугался: не упала бы она со ступеней, со слезами протянула ему навстречу руки вместе с книгой.

– Александр Сергеевич! Милый друг мой! Аннет! Евпраксия! Пушкин приехал! – И лицо ее ожило, помолодело.

В доме поднялся гвалт. С крыльца поспешно спустилась Анна Николаевна. Сбежала Евпраксия Николаевна, опередив сестру, и бросилась прямо в объятия Пушкина. Она в белом платье, полная, «в три обхвата», как говорил Пушкин, а за нею мчались ее дети, не понимая, в чем дело, не зная Пушкина, они просто использовали удобный случай бежать, шуметь, радоваться и кричать во все горло, понимая, что в такой момент ни маменька, ни бабушка их не остановят.

В дверях появляется сияющая, но сдержанная Мария – младшая дочь Прасковьи Осиповны.

– Как хорошо, что все вы тут! – обрадованно сказал Пушкин, до слез тронутый сердечной встречей, и любовно окинул взглядом своих друзей.

И вспомнилось:

О, где б судьба ни назначалаМне безыменный уголок,Где б ни был я, куда б ни мчалаОна смиренный мой челнок,Где поздний мир мне б ни сулила,Где б ни ждала меня могила,Везде, везде в душе моейБлагословлю моих друзей,Нет, нет! нигде не позабудуИх милых, ласковых речей;Вдали, один, среди людейВоображать я вечно будуВас, тени прибережных ив,Вас, мир и сон тригорских нив.

Он в этот день успел обегать все и в Тригорском. Посидел на «онегинской» скамье, постоял возле баньки, среди лип, над Соротью.

А затем стал часто бывать и в Голубове, имении барона Вревского, за которым замужем была Евпраксия Николаевна. Он помогал им закладывать сад: копал гряды, сажал деревья и цветы, рыл пруд.

Так началось пребывание в Михайловском. Он понемногу писал.

А когда не писалось, бродил по Михайловскому и вспоминал…

9 августа 1824 года. Он приехал сюда с верным дядькой своим Никитой. Родители вскоре уехали, и он остался один. Выбрал комнату себе окнами во двор, на юг, чтобы солнце, которое он боготворил, освещало его стол, рукописи, портрет Байрона на стене и ласкало его самого.

В начале ссылки его охватило привычное с детства чувство бешенства. Он видел, как шпионил за ним священник Ларион Воронецкий, как насторожилась семья: родители, брат, сестра.

Потом он затих. Пригляделся и полюбил аллеи Михайловского, темные стволы деревьев, верхушками, казалось, упиравшиеся в небо, они разговаривали с ним на языке позолоченных осенью листьев. Полюбил неторопливый бег Сороти и зеркальную гладь прудов. И понял, что здесь, только здесь он может по-настоящему писать.

Его стали интересовать простые люди, окружавшие его. В Михайловском было всего 17 душ крепостных. Он бывал на крестьянских свадьбах, с удовольствием проводил время в людской, посещал ярмарки, крестил деревенских ребятишек.

Ему полюбилась балалайка, даже научился играть на этом с виду нехитром инструменте.

В начале декабря 1824 года он писал Д. М. Шварцу:

Вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны.

«Тогда я узнал тайну русского сердца, тайну русской речи, – говорил Пушкин Наталье Николаевне, вспоминая годы изгнания. – И теперь все это стало неповторимо моим. Нет, ничто не проходит зря».

Александр Сергеевич страстно любил живопись. Этот род искусства для Натальи Николаевны вначале был далеким, но постоянное посещение выставок, знакомство с художниками сформировали вкус, заинтересовали ее, а потом она полюбила живопись, стала разбираться в ней.

Теперь ей вспомнилось, как однажды осенью они с Пушкиным посетили выставку в Академии художеств. Инспектор академии Крутов представил им молодого художника Айвазовского, получившего тогда золотую медаль. Ей понравились его картины: «Облака с Ораниенбаумского берега» и «Группа чухонцев». Обе эти картины и сейчас любила она – столько было в них настроения, так ласкали глаз удивительные сочетания красок! Не забылось и то, какое впечатление произвела она на художника. Он глядел на нее молча, не отрывая глаз, и потом писал в своих воспоминаниях:

Помню, в чем была красавица жена, на ней было изящное платье, бархатный черный корсаж с переплетенными черными тесемками, а на голове большая палевая соломенная шляпа. На руках у нее были длинные белые перчатки.

Видимо, Айвазовскому она сама казалась произведением искусства.

Вспоминается и другой случай, о котором, звонко смеясь, рассказывал Пушкин.

25 января 1837 года он и Жуковский посетили мастерскую Карла Павловича Брюллова. Оба восхитились акварелью «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне». Там на ковре, среди улицы, положив голову на подушку, сладко спал смирнский полицейский; позади него, за подушкой, – два стражника: один на корточках, другой лежит, упираясь локтями в подбородок, и болтает ногами, голыми выше колен и тощими, как две палки. Фигуры были очень комичны.

Пушкин смотрел на картину и хохотал, как ребенок, до слез. А потом с рисунком в руках стал на колени перед художником и просил его в подарок. Но Брюллов отказал, сославшись на то, что рисунок уже принадлежит княгине Салтыковой. А Пушкину пообещал другой. Но не успел…

Пушкин любил и музыку – с детства. Любила ее и Наталья Николаевна. Пушкины дружили с композитором Даргомыжским, который написал на пушкинские сюжеты оперы «Каменный гость», «Русалка», переложил на музыку немало других произведений поэта.

В 1835 году Даргомыжский провел вечер у Пушкиных. Композитор был в ударе, лицо его горело, глаза сверкали. Наталье Николаевне он в тот вечер напомнил Пушкина, когда тот читал свои стихи.

– Вам сейчас, наверное, хочется сочинять, – сказала ему Наталья Николаевна.

Композитор поблагодарил ее молчаливым взглядом, блестяще сыграл на фортепьяно пьесу Глинки и заторопился домой. Его не стали удерживать. Пушкин подошел к окну и, глядя на удаляющийся экипаж, сказал с улыбкой:

– Засядет на всю ночь!

…Лето 1836 года. Последнее лето Пушкина. Они жили на даче, на Каменном острове. Наталья Николаевна любила это место, любовалась прекрасным, ухоженным парком. Она любила с сестрами скакать верхом на своем вороном коне так, что дух замирал, а встречные провожали наездниц восторженными взглядами. Но в то лето ей пришлось совсем немного поездить по аллеям Каменного острова: в мае у нее родилась дочь Наталья и после родов Наталья Николаевна долго болела.

На даче у Виельгорского, близкого друга Пушкина, человека многосторонне одаренного – он был композитором, отличным музыкантом, певцом и поэтом, – тут же, на Каменном острове, часто собирались поэты, художники, музыканты. Пушкины с удовольствием посещали Виельгорского. Играл Глинка, Виельгорский и другие музыканты. Поэты читали свои стихи. Все, кроме Пушкина, который предпочитал читать только в небольшом, интимном кругу. Наталья Николаевна его понимала.

Пушкин тонко и глубоко чувствовал и воспринимал желания и мысли своей жены. В первые дни появления ее в свете он был насторожен, опасаясь, как бы она по молодости лет и неопытности не уронила своего достоинства. И радовался тому, что она так быстро вошла в эту нелегкую роль светской дамы. Он гордился поклонением ее непревзойденной красоте, ее умением быть неприступно холодной и в то же время обворожительной. Но с годами Наталья Николаевна чувствовала, что эту радость и эту гордость перебарывало желание забрать жену и детей, уехать в деревню, сесть за работу так же увлеченно, как это было в Болдине, чтобы никакие светские развлечения не отрывали его от любимого дела. Да и жить можно было бы экономнее, чтобы расплатиться наконец с непомерными долгами.

Наталья Николаевна не возражала мужу. Но тетушка Екатерина Ивановна Загряжская и сестры решительно протестовали. Несколько раз, кажется, все было уже решено, и Наталья Николаевна говорила родным и близким знакомым, что их семья едет в Михайловское. Но поместье было в таком неприглядном виде, что, прежде чем ехать туда, предстояло привести в порядок хотя бы жилой дом, а это требовало немалых средств.