Скупые годы - Варлаам Рыжаков

Мы с Витькой метнулись ее подбирать, ползали на четвереньках, толкались, кричали и хохотали. И вдруг...

Я поднял небольшой листок бумаги, и перед моими глазами все поплыло и закружилось.

Это было извещение о гибели моего отца. Руки мои задрожали. Тело как-то обмякло. Я с трудом разогнулся, дико огляделся по сторонам и, как пьяный, шатаясь, медленно вышел на улицу. Остановился.

Зачем-то еще раз посмотрел на извещение и, ничего не соображая, кинулся бежать домой. Сколько времени я бежал, где бежал, не знаю.

Помню только, что мне хотелось плакать, а слез не было.

Очнулся я где-то в поле.

Один.

Кругом пурга. Ноги сковала усталость.

Ветер давно уже сорвал с головы моей шапку. В волосах таял снег. Вода холодными струйками катилась за воротник рубашки, в горле пересохло хотелось пить.

Я нагнулся зачерпнуть пригоршнями снегу, пошатнулся, зарылся лицом в глубокий сугроб и впервые заплакал. Заплакал во весь голос.

Собрал последние силы, поднялся, сделал несколько шагов и снова упал.

"Теперь все, - промелькнуло в моей голове. - Папу убили - и меня не будет. Ну и пусть!"

Но тут я увидел грустное лицо сестренки, а из-за него смотрели на меня полные скорби глаза матери.

"А как же они?" - подумал вдруг я. И на меня дохнуло холодом.

Я сделал последнее усилие, изловчась, поднялся на корточки, хотел распрямиться, но ветер покачнул меня и свалил на бок.

Мне захотелось спать. Я понимал, что замерзну, но не сопротивлялся. Меня охватило полное душевное безразличие.

Сквозь вой пурги я смутно слышал чьи-то голоса, но не верил в их действительность.

Я знал, что когда человек замерзает, ему всегда что-нибудь чудится.

"Вот и мне голоса чудятся", - лениво думал я.

Вдруг кто-то схватил меня за плечо и начал тормошить.

Я слабо повернулся, но никого не увидел.

- Живой, живой, - как будто издалека, глухо долетел до меня голос Витьки.

- Вовка, Вова, Вова!

"Это Люська", - пронеслось в моей голове. Я улыбнулся и окончательно потерял сознание.

Пришел в себя через несколько дней в кровати.

На голове у меня лежала мокрая повязка, в теле чувствовалась слабость. В висках мягкими молоточками стучала кровь. Я приоткрыл глаза.

В комнате стоял полумрак и было тихо-тихо. Возле меня сидела Люська. Она задумчиво смотрела в окно на улицу. Неожиданно скрипнули половицы, и к Люське неслышно, на цыпочках, подошла мать, шепнула:

- Спит?

Люська молча кивнула головой, осторожно взяла мою руку и положила в свою. Рука у нее была влажная, холодная и приятно щекотала мою горячую кожу.

Я поймал ее мизинец и легонько сжал его.

Люська повернулась ко мне, и мы встретились взглядами. На глазах у нее блеснули слезы. Она застыдилась их, вынула платок и тихо спросила:

- Тебе лучше?

Я улыбнулся и еще крепче сжал ее мизинец.

- Ох ты и бредил. Я даже боялась с тобой оставаться одна.

- А что, я кричал?

- Еще как. Вскочишь, глаза вытаращишь и кричишь: "Бей их, гадов, бей!" А то лежишь и разговариваешь...

Люська взглянула на дверь и умолкла, а потом наклонилась к моему уху и прошептала:

- С отцом. А иногда... со мной. А на Витьку ты не сердись.

- За что?

- А за то, что он не сказал тебе про извещение-то. Он не хотел тебя расстраивать, а сам переживал. Он ведь давно носил его в сумке, а сказать тебе не мог.

"Так вот почему Витька так заботливо относился ко мне", - подумал я и спросил:

- А как оно к нему попало?

Люська снова настороженно покосилась на дверь кухни, откуда доносилось покашливание матери, и чуть слышно начала рассказывать:

- Почтальон, тетя Маша, заболела и попросила Витьку сбегать вместо нее в сельсовет за почтой. В сельсовете Витька вместе с письмами получил извещение, прочитал его и решил никому о нем не говорить. Да не вытерпел и обо всем рассказал мне. Это в тот раз - в лесу под сосной. Мы думали, что так будет лучше, а получилось вон как. Когда ты убежал из школы, Витька хватился извещения и догадался. Прибежал ко мне и говорит: "Вовка извещение взял". Мы кое-как оделись - и следом за тобой. Мы знали, что ты собьешься с дороги, да и сами-то сбились, но это получилось к лучшему: мы все-таки нашли тебя. - Люська вздохнула. - А пурга-то какая была. Вон ты как нос-то обморозил.

Я надвинул на лицо одеяло, а сам тайком, одним глазом, смотрел на Люську и думал: "Какая она все-таки красивая".

А Люська, будто угадав мои мысли, вдруг спросила:

- Вов, а отчего ты на меня всегда сердился?

Я приоткрыл одеяло и нарочно угрюмо ответил:

- Ты на записку мне не ответила.

- Это потому, что ты за деревню на бревна не пришел.

Ничего не понимая, я приподнялся:

- На какие бревна?

- На такие. Я тебе в записке писала, чтобы ты в субботу, в ту, в которую меня хотел избить Санька, пришел за деревню на бревна, а ты мне написал, чтобы я написала тебе еще одну такую же записку. Зачем она тебе понадобилась, не знаю. А на бревна ты не пришел. Я тебя там почти всю ночь ждала - так и не дождалась, обиделась и не стала больше писать.

Люська взглянула на меня с упреком.

- Что же ты не пришел?

В это время со скрипом приоткрылась кухонная дверь, и к нам в комнату как-то боком протиснулся Санька Офонин.

Он, насупясь, медленно подошел к моей кровати и хрипло, не поднимая глаз, проговорил:

- Это тебе.

Положил на одеяло перочинный ножик, потоптался смущенно и ушел.

Мы с Люськой переглянулись.

Мы поняли, что отец прислал Саньке хорошее письмо.

Мне хотелось спрашивать и спрашивать:

- Отчего ты тогда в школе на лестнице заплакала?

Люська отвернулась.

- Я тебе потом скажу. Мне домой надо. Мама ждет.

ГЛАВА 7

Люська ушла.

За стеной по морозному снегу прохрустели ее торопливые шаги.

Я с грустью осмотрел пустую комнату, и сердце мое неожиданно забило тревогу.

Потрепанный тулуп, висевший на стене, надтреснутое зеркало, бритвенный прибор и потемневшие от времени книги на полке, каждая мелочь, даже сумрак комнаты, даже воздух - все напоминало мне об отце.

Все дышало холодом на меня и шептало, что его больше нет. Каждая вещь смотрела как-то сиротливо, казалась забытой, заброшенной и никому не нужной.

Я уткнулся лицом в подушку.

Мне вспомнилось, как до войны вот в такие же зимние вечера мы с отцом, не зажигая огня, любили лежать на полу возле топившегося подтопка.

В комнате стоял полумрак. Темнота пугала меня, я боязливо косился под кровать, где зияла черная таинственная пропасть, и плотнее прижимался к колючей бороде отца. Он улыбался, нежно трепал мои волосы и, задумчиво глядя в огонь, медленно рассказывал мне сказки.

- Папа, папочка, - звал я, кусая в отчаянии одеяло. - Ты не убит? Правда? Ты ведь живой. Это все приснилось.