Дневники Фаулз - Джон Фаулз

9. Можно быть хорошим романистом и неглубоким мыслителем.

10. Едва ли разумно сравнивать эти «pensées» с паскалевскими. Сравнивать эту книгу с книгой Паскаля — заведомая несправедливость.

Ни в одной из этих рецензий не анализируется книга; оценка выносится манере, в которой она написана, и ее автору. Протестовать не имеет смысла; помимо всего прочего, так можно прийти к тому, чтобы возненавидеть саму книгу.

Ясно, что форма не годится. То же самое можно было бы высказать в эссе и снискать гораздо более одобрительные отзывы. Не стоило давать издательству «Кейп» разрешение печатать стереотипное с американским издание, не стоило публиковать книгу так быстро — и так далее. Однако она определила мою позицию в том, что Робб-Грийе называет vie politique[840] — иными словами, в той сфере, какую писатель не может позволить себе ввести в свое творчество.

Плохие рецензии отторгают от мира. В то утро, когда вышел «Обсервер» с рецензией, ко мне заглянул Подж: прочел и ничего не сказал. И даже его появление показало, как может шокировать это завистливое стремление отыграться на чужом провале. Он желает провала всем (эта потребность присуща английским «литераторам» — людям, слишком умудренным опытом и чувствительным, чтобы не сознавать, что сами они потерпели поражение, что их души опустошены, а надежды разбиты) и более всего — мне, одному из самых старых его друзей. То же относится к Энтони Шилу и Тому Мэшлеру: когда я не на коне, они испытывают удовольствие, пусть даже их собственное благосостояние в определенной степени зависит от моих успехов.

У меня тоже есть свои вывихи. После беспредельного захваливания «Коллекционера», после тошнотворного возвеличивания, какой он претерпел в киномире, пройти через такое по-своему освежающе. Писатели даже больше фруктовых деревьев нуждаются в подрезке. Правда, в литературном мире Англии слишком много такого, что по контрасту с научной подрезкой можно назвать грубой обработкой дерева топором, язвить стало настолько модно, что постепенно складывается мягко-добрая противоположность ему — противоположность, единственной целью которой является подпитка того самого злобного брюзжания, что характеризует первую тенденцию. Как бывает всегда, когда утрачивает импульс возникающая из пепла войны воля к добру, все наше время растрачивается на банальность и пустопорожность. Весь вопрос в том, чтобы привлечь покупателей, и справедливость какого бы то ни было толка, не говоря уж о беспристрастном рецензировании, в еженедельных журналах почитается экономически нецелесообразной.

Ко всему прочему все это наваливается в самое неподходящее время. Теперь, когда «Волхв» окончен, я, как обычно, чувствую себя совершенно опустошенным, родовые схватки ощущаешь еще долго после того, как ребенок окажется завернут в пеленки. Ничего нового не зачато. А то, что было зачато раньше, умерщвлено.

7 июля

Не знаю, как люди могут пребывать в состоянии désoeuvré[841]. Я не могу ни к чему себя приспособить, ничем заняться, ни на чем сосредоточиться. Где-то в дальнем уголке ума шевелится мысль о попытке написать пьесу о Робин Гуде — «Вне закона». Но позавчера вечером мы попали на «Короля Иоанна» Джона Ардена (он идет под названием «Леворукая воля»). Исторические пьесы таят в себе непреодолимые языковые трудности. Когда их язык слишком современен, он режет слух, когда слишком архаичен — навевает скуку. Миллеру, впрочем, в «Суровом испытании» удалось пройти по канату; так что это возможно.

Я мог бы завтра же приняться за «Л.»[842]. Но роман — все равно что гора. Чтобы ее штурмовать, нужны подготовка, время и отвага — потребность достичь вершины.

26 июля — 3 августа

Ищем дом на западе.

Проезжаем Бат. Запах сырого ячменя, прелой пшеницы. Едкий, но не противный.

Янтарно-серые стены Бата. Покупаем несколько антикварных вещиц, что приводит меня в хорошее расположение духа. Сознаю, что ничего хорошего в этом нет, но так получается.

Движемся в Мендипс. Заросли дайерз-гринвида[843], несколько ненароком залетевших мраморных белых[844]. А затем направляемся в Уэльс — чуть ли не итальянский город, живущий туризмом. Припарковаться негде, повсюду толпы любопытствующих, а самих достопримечательностей будто и нет.

Пару дней колеблемся, облюбовав в Стейуэлле, в двух милях к северу от Седжмура[845], дом под названием «Мыза аббата». Сад приятный, дом старый, хотя и реконструированный, его первоначальный каркас погребен под грузом современных удобств. Местность между Мендипсом и Куантоксом очень живописна: плоские луга, серебристые, поросшие вереском и болотной валерианой, коровы, в отдалении — серые и голубые холмы; в это дождливое лето луга залиты водой — чуть по-голландски, чуть по-французски.

В Уэльсе мычит скот.

Ферма в дальнем Куантоксе, в Спакстоне. Хозяйка-неврастеничка не позволяет нам осмотреть ее изнутри.

— Сколько раз говорить, что дом открыт для осмотра только по субботам!

Вокруг томительная аура безысходности. Садясь в машину, слышим, как она усталым голосом одергивает ребенка:

— Эдвина! Эдвина! Не делай этого!

Ласкающая собаку девочка грустно застывает в окне. Позже узнаем, что муж хозяйки — один из двоих моряков, спасшихся в момент крушения «Гуда» в 1942 году[846]; у него есть деньги в Аргентине, но «он не может их получить». Эдвина, должно быть, наречена в честь леди Маунтбэттен. Физически ощутимы витающие над фермой нищета и социальные претензии, ими насквозь проникнуто прогорклое, как сопревшее сено, существование ее обитателей. В стоящем по соседству пабе заводим разговор с его владельцем, по виду тоже бывшим военным.

— У этой женщины с головой не все в порядке, — откровенничает он по поводу матери Эдвины. — Желая осмотреть ферму изнутри, люди у нас тут по неделе торчат.

Обедаем в Скуирреле, в Веллингтоне. Обслуживает нас миниатюрная официанточка лет пятнадцати или около того, близорукая, светловолосая, с сомерсетским выговором и нездешней (действительно нездешней, так она ангельски невинна) улыбкой. Улыбкой очень неспешной и широкой, как полумесяц. Девушка до того робка и застенчива, что от нее как официантки ни малейшего толку. Но она — придорожное видение, из тех, какие побуждали рыцарей соскакивать с лошади и преклонять колена. Снимаемся с места и снова рассматриваем дома между Тивертоном и Барнстейплом. Но все они находятся слишком далеко, навевают слишком грустные мысли, слишком затеряны в холмах, эти прибежища пасторов викторианства, до сих пор отдающие капустным отваром и старинными деревенскими празднествами.