Дневники Фаулз - Джон Фаулз

А теперь вот, в последние месяцы, этот вредоносный вирус подхватила и Элиз. Шесть сотен раз твердит мне, что я эгоцентричен, самодостаточен, полон романтических иллюзий, не способен думать ни о ком, кроме себя, — то самое, что в данной ситуации вправе заявить старые друзья. Они и заявляют это, но не напрямую, а просто не упоминая, тем более не трудясь похвалить то, что ты написал. Последнее не обошло стороной и Элиз: будучи самым близким из моих старых друзей, она не спустила бы мне ровным счетом ничего, случись мне даже оказаться лучшим писателем в стране. А уж поскольку я «всего-навсего романтический романист» (ее слова), то заслуживаю, чтобы меня не просто обижали, но положительно оскорбляли. Ведь я не только самодостаточен, но и второразряден, точнее, обласкан признанием, выпадающим на долю второразрядных литераторов.

Так вот теперь я и живу, подвергнутый своего рода остракизму: ладно, пусть в финансовом плане я преуспеваю, зато во всем достойном упоминания потерпел безнадежный провал и потому мне надлежит вести себя соответственно. Готов согласиться и с этим, ибо отмахнуться легче, чем превозносить собственные достижения.

Элиз более убедительна, жалуясь на утрату своего «я». Не то чтобы я принимал на веру рассуждения феминисток (Бетти Фри-дан) о невостребованности женщин в обществе. Невостребованных мужчин ничуть не меньше, ибо востребованность — понятие относительное. Но, разумеется, как для мужчин, так и для женщин приблизиться к востребованности окружающим миром (другими словами, как ни комично, возомнить о себе: «Я востребован») — то же, что оказаться озаренным лучом солнца: лучом, контрастно высвечивающим невостребованность. Все сетования Э. по этому поводу звучат на одной и той же ноте: «Посмотри на меня и посмотри на себя». Указывать ей на то, что она видит себя сквозь искажающее зеркало моего «я», бесполезно: против этого тотчас восстает старая мужская сторона ее натуры. Само собой, смотреться во что-нибудь другое трудно. Но меня выводит из себя то, как она вглядывается в это искаженное отображение и подпитывает им свои раздражение и безысходность.

20 сентября

Трудно понять все причины, которые подвигли меня на такой шаг. Но в моем мозгу он отождествляется с потребностью снова писать стихи и снова вернуться к ручному труду. Три или четыре последних года я прожил в убеждении, что мое время слишком дорого, чтобы тратить его на побочные занятия или ручной труд; единственное, что я могу делать в настоящее время руками, — это стучать на машинке. Но мысль о том, что придется косить траву, шпаклевать стены, красить и счищать краску, внезапно начинает казаться привлекательной. Фрост был таким никудышным фермером, что думал, будто гуси спят на деревьях, и, судя по всему, обессмертил оглашающего окрестности ревуна в статье, которую написал для сельскохозяйственного журнала. Займись я фермерством, наверняка оказался бы ничуть не лучше; с другой стороны, я вовсе не собираюсь превращаться в образцового домохозяина или допускать, чтобы какая-нибудь хозяйственная надобность встала стеной между мною и пишущей машинкой. Одно несомненно: Фрост не позволил бы ничему на своей ферме встать между ним и стихотворением[857]. «Возвращение к земле» — опасный миф, если принимать его всерьез; в то же время оно может скрасить существование в не меньшей мере, нежели что-либо другое. С оговоркой: пока делаешь вид, будто к ней возвращаешься; но не делаешь из этого символ веры.

29 сентября

Последний день оформления документов на Андерхилл-фарм. Теперь она принадлежит нам.

Забросил «Разнузданных». Четыре дня назад начал работу над «Счетоводом».

1 октября

День мучений. Мы с Элиз подхватили какую-то горловую инфекцию. Меня она не отпускает уже не одну неделю — с трудом глотаю, не могу писать. Был в телецентре на Вуд-лейн; общался там с Мелвином Брэггом, серьезного вида молодым человеком с копной черных волос и розовыми щеками. Он с Джулианом Джеббом вставили меня в какую-то свою культурную программу; на 13 октября намечена премьера «Коллекционера». Джебб — невысокого роста блондин, чуть странноватый, легковозбудимый и любящий передразнивать; внимательный, готовый подловить на слове и клюнуть, но, похоже, не такой злобный, как большинство людишек этого типа. Сидим, и нам приятно общаться друг с другом. Вспоминаю его прекрасную рецензию на «Коллекционера» и, глядя на него, такого молодого и легкого, чувствую некоторое разочарование; наверное, слушая меня — неуклюжего бормочущего зануду, — он испытывает то же самое. На Брэгге черный кожаный пиджак, серый свитер с высоким воротом; он по-своему симпатичен, невозмутим, держится независимо, не поддаваясь шику и блеску телецентра. Центр полон исполненных собственной важности, претенциозно одетых немолодых людей; впору подумать, будто телевидение — какое-то смелое и авангардное искусство, а не набившее оскомину старье.

Вечером встречаюсь с Роджером Барфордом на Парк-лейн. Студия «XX век — Фокс» выдвигает опцию на «Волхва». 10 тысяч сразу, еще 65 — по выходе, скользящая шкала, по которой сумма может возрасти до 100 тысяч, и пять процентов со сборов в прокате. Если выждем, не исключено, что сумма предложенного возрастет вдвое, но это не факт, интерес к книге может угаснуть. Я пытаюсь объяснить, что слишком устал, замотан продажей дома, чтобы выгадывать: достигнув определенного уровня, деньги перестают что-либо значить. В конце концов, обсуждая эти вопросы, думаешь не о чем-то осязаемом, а о престиже. Откровенно говоря, меня устроили бы и семьдесят пять тысяч; лень без конца раздумывать о вознаграждении, какого моя книга заслуживает, о вознаграждении, которое я мог бы выторговать, о вознаграждении, на котором я смогу настоять, если выжду.

Возвращаюсь домой. Телефонный звонок Стивена Уинкорта — юноши, который намеревался купить дом: говорит, его мать (она ищет деньги) и ее поверенный сочли, что план расширения дороги внушает опасения. Так что рисковать им не хочется. Хотя этот вопрос уже два или три дня держит нас в подвесе, звонок действует как удар по голове. Нас буквально накрыла волна уныния. Смешно, не правда ли: ты «успешен», тебя интервьюируют на телевидении, предлагают кучу денег за экранизацию, а чувствуешь, что стоишь на пороге самоубийства. В довершение всего ощущаю, что самое время писать, а писать нет ни малейшей возможности. Успех — это что-то вроде стены: он не дает работать.

После нашего тоскливого вечера — странный сон. В нем я увидел Моник. Она не снилась мне уже много лет. Возможно, толчком послужило то, что в нашем доме несколько дней провела Моника Шаррокс и вот вчера уехала. На самом деле я втайне мечтал, чтобы это случилось поскорее, так что импульсом ко сну было одно это обстоятельство, а отнюдь не желание.