Настигнут радостью. Исследуя горе - Клайв Стейплз Льюис

к моему отцу с той же симпатией, как к отцу Тристрама. Глупым мой отец не был, он в чем-то был даже талантлив. Но когда августовским вечером, после сытного ужина, он усаживался в любимое кресло в душной комнате с запертыми окнами, он способен был перепутать все на свете. Он постоянно спрашивал о нашей школьной жизни, но так и не усвоил ни одной из ее подробностей. Первое и самое очевидное препятствие заключалось в том, что, хотя, задавая вопрос, он был искренне заинтересован, он не успевал выслушать ответ или забывал его, едва выслушав. В среднем раз в неделю он спрашивал все о том же, и каждый раз наш ответ был ему внове. Но это еще можно было преодолеть. Хуже другое – воспринимал он совсем не то, что мы хотели сказать. Его живой разум кипел юмором, сочувствием, негодованием, любой мелочи ему было достаточно, чтобы, не дослушав ответ, отдаться на волю воображению, выстроить свою версию и уверять, что все это вы сами ему рассказали. Имена он путал (все они казались ему одинаково подходящими), и в его пересказе наши слова попросту нельзя было узнать. Если я рассказывал ему о Черчвуде, который приручил полевую мышь, то через год или через десять лет отец спрашивал: «А как там бедняга Чиквид, который так боялся крыс?» Раз выстроив свою версию, он уже не мог от нее отказаться, и все попытки его поправить вызывали только недоверчивое: «Гм! Что-то ты иначе рассказывал». Даже если он запоминал факты, это не приближало его к истине. Какой толк от фактов, если они истолкованы неверно? Отец был уверен, что у всех поступков имеется не явная, но скрытая цель. Сам он был честен и порывист, любой негодяй мог провести его как ребенка, но в теории он превращался в насупленного Макиавелли и подвергал совершенно незнакомых ему людей той сложной и мучительной операции, которую он именовал «чтением между строк». Дайте ему исходную точку – и Бог знает, к чему он придет, но в том, к чему он придет, он будет убежден непоколебимо. «Я вижу его насквозь», «Прекрасно понимаю, чего он хочет», «Это же ясно как день», – говорил он и, как мы вскоре поняли, до могилы «видел» смертельную ссору, умышленное оскорбление, затаенную обиду, сложнейший расчет там, где они не только невероятны, но и физически невозможны. Если мы пытались возражать, отец лишь снисходительно посмеивался над нашей наивностью, доверчивостью и полным незнанием жизни. И ко всему этому – непоследовательность, неожиданности, от которых, казалось, земля уходила из-под ног. «Шекспир писал немое «е» в конце фамилии?» – спрашивал меня брат. Но едва я успевал открыть рот, вмешивался отец: «По-моему, Шекспир вообще не увлекался каллиграфией». В Белфасте была известная церковь, с греческой надписью над входом и высокой башенкой. Я сказал, что эта церковь так приметна, что я узнаю ее, даже глядя с холма. Отец возмутился: он решил, что я утверждаю, будто за три или четыре мили смогу рассмотреть греческие буквы.

Приведу как образец один более поздний разговор. Брат рассказывал об обеде, в котором участвовали бывшие офицеры его дивизии. «Наверное, твой приятель Коллинз тоже был там», – сказал отец.

Брат: Коллинз? Да ведь он с нами не служил.

Отец (помолчав немного): Стало быть, ваши ребята его недолюбливают?

Брат: Какие ребята?

Отец: Ну, те, что устроили обед.

Брат: Да не в этом дело! Просто это обед только для офицеров дивизии. Больше никого не приглашали.

Отец (после долгого раздумья): Хм! Я уверен, что вы очень обидели бедного Коллинза.

При таких разговорах сам ангел сыновнего почтенья вряд ли удержится от нетерпеливого жеста.

Не хочу уподобляться Хаму и не хочу, словно плохой историк, упрощать интересный и сложный характер. Тот человек, который, развалившись в кресле, не столько не мог, сколько не хотел нас понять, был умелым и сильным юристом, прекрасно справлявшимся со своими обязанностями. У него было чувство юмора, иногда он остро шутил. Когда он умирал, миловидная сестра, чтобы развеселить его, как-то сказала: «Ну что вы за старый ворчун. Точь-в-точь как мой отец». «Бедняга! – отозвался он. – Должно быть, у него несколько дочерей».

Вечер отец проводил дома, и это были нелегкие часы – после подобных разговоров нас слегка пошатывало. В его присутствии мы отказывались не только от запретных, но и от вполне невинных занятий. Тяжело, несправедливо, когда человека в его собственном доме встречают как назойливого чужака. Но, как говаривал Джонсон, «что чувствуешь, то чувствуешь». Отец ни в чем не виноват, это мы виноваты, но нам становилось с ним все труднее. Даже его достоинства шли во вред. Я уже говорил, что он не пытался сохранить дистанцию и в перерывах между филиппиками обращался с нами как с равными, скорее как с братьями, чем с сыновьями. Но это в теории; на деле так быть не может и не должно. Два школьника и серьезный, даже солидный мужчина со взрослыми привычками не могут быть товарищами. Все попытки такого рода ложатся тяжким грузом на младших. Честертон точно указал на самое слабое место в таких отношениях: «Если тетя дружит с племянником, она требует, чтобы у него не было друзей, кроме тети». Правда, мы не нуждались в других товарищах, но мы стремились к свободе, мы хотели хотя бы бродить по дому без присмотра. А для отца дружба с нами означала, что вечером, пока он дома, мы привязаны к нему, да так, словно нас всех троих сковали каторжной цепью. На эти часы мы должны были забыть о всех своих привычках и интересах. Вот как-нибудь летним днем он возвращается раньше обычного, взяв на полдня отгул. Мы сидим с книжками на стульях в саду. Суровый викторианский отец пошел бы в дом и занялся своими делами. Но наш… «Сидите в саду? Чудесно. А не лучше ли нам всем перебраться на скамеечку?» Он надевает «легкий весенний плащ» (Бог знает, сколько у него было таких плащей, я до сих нор еще два донашиваю), и мы перебираемся на скамеечку. Посидев несколько минут в плаще на самом солнцепеке, от которого лупится краска на дереве, он, конечно, начинает задыхаться. «Не знаю, как по-вашему, – говорит он тогда, – а по-моему, здесь слишком жарко. Не вернуться ли нам в дом?» Это означало, что мы весь день проведем в комнате, где отец с трудом разрешал приоткрывать окна. Говорю «он разрешал», хотя, по его теории, это мы дружно так решали. «Царство свободы, мальчики, царство свободы! – твердил он. –