Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели - Карла Рэй

Я стала кандидаткой, «той, кто просит»: в данном случае я просила подтверждения, что могу стать монахиней. Со мной было еще пять девушек, все пришли прямо из школы. Я даже не успела закончить учебный год, как и некоторые другие. Через несколько лет в монастырь примут мою пылкую младшую сестру Берту, которой едва исполнится шестнадцать; она будет рада сбежать из дома и при этом получить пристанище.

Я не могла позволить себе сомнения в собственных мотивах. Мотивы, кажется, не тревожили и монахинь. Они не могли пристально изучить столь необходимое им пополнение, даже если бы в их распоряжении оказался психологический метод выяснения скрытых мотивов поступков, совершаемых кандидатками. В конце концов, мне понадобилось тридцать лет, чтобы осознать, почему я считала, что у меня нет иного выбора, кроме монастыря.

«Господь узрит тебя, кто бы ты ни был. Он позовет тебя по имени. Он видит и понимает тебя, поскольку Он тебя создал…» Эти слова возникли передо мной на клочке бумаги, который я однажды нашла на улице по дороге из школы. Они глубоко меня тронули, и я сберегла этот грязный клочок, словно карту с сокровищами. Безусловно, я нуждалась в том, кто знал меня, поскольку я себя не знала и никто другой, кажется, тоже. Мне нужна была надежда, что Бог, Который, как там было написано, знает меня по имени, действительно меня «узрит». Я не могла позволить себе отвернуться. «Ты не можешь любить себя так, как любит тебя Он… Он обнимает тебя и берет на руки». Какие приятные слова для человека, сомневающегося в существовании любви.

Я попрощалась с родителями, зная, что, скорее всего, буду ежедневно видеться с отцом во дворе монастыря, а если нет, он найдет способ со мной встретиться. А мать была всего в минуте ходьбы. В глазах у них стояли слезы. Знай они, что меня ожидало, они могли бы закричать или насильно увести меня прочь. Но ничего подобного не произошло. В тот день ощущалась фантастическая атмосфера священного жертвоприношения и слепой веры.

Меня привели во внутренние покои, куда столь часто на моих глазах удалялись монахини и где, как мне представлялось, они превращаются в невероятных, нечеловеческих созданий. Однажды в школе меня потрясло, когда мать Энтони вынула из бездонного кармана своей юбки носовой платок и энергично высморкалась перед всем классом. Потрясение явилось следствием доказательства ее принадлежности к человеческому роду и эстетической неприятности всего зрелища. Сейчас у меня было необычное ощущение, что я, наконец, и сама оказалась за сценой. Понятно, что я вступала в ВСИ, орден, монахини которого учили меня все эти годы.

На следующий день, выйдя на солнце в черных рясах, передниках, коротких накидках и белых сетках для волос, каждая кандидатка сфотографировалась на память для родителей – в монастыре такое практиковалось впервые.

Первые несколько месяцев мы вставали в шесть пятнадцать утра и отправлялись на двадцатиминутное размышление, длившееся до семичасовой службы. Послушница бежала по спальне, тревожа утреннюю тишину криками «Хвала Иисусу!» с такой набожностью и настойчивостью, на какую только была способна. Она не уходила до тех пор, пока не слышала «Аминь» из-под каждого полога. Подъем был первым радостным актом послушания. Я буквально подлетала на постели.

Спальня послушниц и кандидаток изначально была часовней, но никогда не использовалась по этому назначению, поскольку находилась на третьем этаже. Белые пологи отгораживали друг от друга двенадцать кроватей, делая место больше похожим на спальню ангелов или фей. Двойные дубовые двери походили на крылья, а в дальнем конце, на пятигранной стене, придававшей комнате закругленный вид, располагались высокие подъемные окна. Полы, как и во всем здании, были из полированного дерева. На металлических проволочных кроватях лежали простые матрасы из конского волоса. Дома я спала на ка– поке, растительном пухе, пыльном, комковатом, но невероятно удобном по сравнению с жестким волосяным матрасом. Однако к нему нужно было просто привыкнуть, и никто не жаловался.

Кандидаток постепенно знакомили с жизнью монастыря. Мы делили жилые помещения с послушницами, которые пребывали здесь уже целый год и носили полное черное монашеское одеяние, если не считать белого чепчика и плата. Кроме встреч в часовне и на некоторых чтениях, мы, кандидатки и послушницы, были отделены от остальных. Это означало, что на данном этапе нас ограждали от повседневных занятий тех, кто принес постоянные обеты, – или, скорее, их ограждали от нас. Несмотря на весь свой оптимизм, я все еще боялась черного одеяния.

Единственная белая деталь этого одеяния – накрахмаленная полоска ткани в виде полумесяца – закрывала лоб, а вокруг лица располагался белый жестко накрахмаленный обод. Несмотря на настойчивую рекомендацию Папы Пия XII, высказанную на религиозном конгрессе в Риме в 1950 году, согласно которой монахини должны были модифицировать свое облачение в соответствии с требованиями времени, никаких изменений внедрено не было. Через десять лет после ухода в монастырь у меня начнутся кошмары, связанные с этой маленькой белой деталью, единственной частью меня, что символически осталась нетронутой.

САМОЕ начало моей монастырской жизни было прекрасным: стояло лето, впервые вокруг не было школьников и суровых требований. Нам дали много времени, чтобы мы постепенно привыкли к правилу молчания, и мне было хорошо в компании тех, для кого все окружающее казалось столь же новым, как и для меня.

В большой квадратной комнате послушниц был скрипучий пол из широких деревянных досок. В этом приятном месте у каждой из нас стоял свой собственный стол, за которым мы изучали правила монастыря, священные книги, жизнь основательницы нашего ордена мадам де Бонно д'Юэ и жития святых. Там мы писали письма, держали требники и уставы.

Каждый день мы собирались на отдых: у нас был целый час после обеда и полчаса вечером, перед молитвами. В середине комнаты ставили два больших стола, и мы, послушницы и кандидатки, вместе садились за них. Если позволяла погода, мы выходили на улицу, прогуливаясь в тени большого дерева или поливая два маленьких дуба, растущих в конском загоне неподалеку.

В те дни мы не страдали от отсутствия юмора. Юмор не позволял всему странному и необычному в нашей жизни приобретать мрачные оттенки. Тем не менее, когда мы впервые присоединились к монахиням в общем зале для ежедневных молитв и одна из сестер встала на колени, громко обвиняя себя в совершенных проступках, прося настоятельницу и всех нас простить ее и молиться за нее, я покраснела. Мне казалось, что я совершаю нечто неприличное, наблюдая такую откровенность. После этого я пошла в часовню. Там меня ждало еще одно потрясение: сестры целовали пол при входе и выходе! Позже я видела, как они целуют пол в трапезной – так и не поняла, почему, – а в особо серьезных случаях – обувь почитаемых монахинь, чаще всего преподобной матери-заместительницы.