Родиной призванные(Повесть) - Соколов Владимир Н.

— Прощай, сынок…

Махор закрыл ему глаза. Осторожно, будто боясь уронить, опустил малютку в могилу. Что-то показалось ему не так; сиял кепку, свернул ее вдвое, сунул под голову покойника. И снова послышался ему детский лепет: «Не надо! Не надо!»

Вот и готова могилка. Маленький желтый бугорок на великой и теплой земле. Махор поднялся и пошел в березняк. Он выкопал курчавую березку с еще не побелевшим стволом, принес и посадил на могилку. Становилось прохладно. Махор застегнул пиджак и сел рядом с могилкой. Эта жестокая, противоестественная смерть невинного мальчика все глубже проникала в его сердце, приближая к разрешению большого, мучительного для него вопроса. Почему он допустил это? Разве ему не было раньше ясно, откуда исходит зло? Человек, убивший невинного, носит по закону предков печать Каина. Кто смоет с него клеймо?

«Нет, я не убивал! Не я, не я…» — «И ты убийца… И ты! Ты причастен к этому, — шептал ему голос сердца. — Ты — жалкая, трусливая тварь».

Махор ясно видел себя проклятым, обреченным. Печать Каина, до сих пор неясная для него, раскрылась теперь. Поздно понял он, что без света нет тьмы, без ненависти — любви. И гнев, закипающий в нем, возрастал до небывалой ярости против тех, кто убил ребенка.

Потом он долго копал могилу для «миленькой бабушки». Перед тем, как опустить ее в землю, вытер кровь на худой руке.

Махор устал, сел на сухую кочку под березами. На кочке росли бессмертники. Он срезал макушку кочки и перенес ее на могилу. «Куда исчезают мужики? — вспомнил он свой вопрос, который задал Митрачковой. „Куда?.. В лес идут, чтоб выжить и победить“. „Ох уж эта докторша… В лес… А может, поздно? Слишком поздно? — Я перейду… Перейду свою темную черту. Может, и не поздно“, — сказал он себе твердо, клятвенно.

После расстрела семьи комиссара Махор стал молчалив и замкнут. Не мог он найти успокоения даже в длительных запоях. Ночью ему слышался одинокий, молящий голос ребенка: „Не надо, не надо“. Эти слова вместе с образом мальчика не выходили из головы. Да и глаза немца-шофера… Что за глаза! Боль, страх, ужас — все смешалось в их глубине.

На второй день после гибели Жаровой кто-то подкинул Махору записку. На листке из тетради был нарисован посаженный на осиновый кол человек и подпись: „Это твой кол, предатель“.

„Я не убивал… Никого не убивал“, — стонал и метался во сне Махор.

С каждым днем он все меньше спал, часто ночь напролет бродил, непрестанно слыша детский голос. Когда засыпал, его преследовал новый кошмар: будто острый кол входит в живот, пробивает печень, подступает к горлу.

Бессонница, потеря душевного равновесия сказывались на службе. Однажды Махора вызвали к военному коменданту и предложили должность охранника тюрьмы. То была самая низкая, подлая должность.

В первый же день, войдя на тюремный двор, Махор увидел кровь и даже почувствовал ее вкус во рту. Его вырвало.

— Э, да ты малахольный, — издевательски загоготал один из полицаев.

Охранники приносили с собой самогон; напившись, становились мрачными, угрюмыми и жестокими. Махор хорошо помнил, как первой ночью гестаповцы избивали какого-то парня. Это было страшно. Махора заставили вылить ведро холодной воды на окровавленное тело несчастного. Но тот не пришел в сознание. Тогда его поволокли в подвал. Махор знал эту гнилую нору. Из подвала один путь — в могилу.

…Той ночью было особенно душно. Даже койка ему казалась затхлой дырой. Прислушался. Где-то выли овчарки. Махор встал, нащупал браунинг. Теперь он знал, куда надо идти. Гитлеровцы представлялись ему вовсе не солдатами, а палачами. „Разве это война?“ — спрашивал он себя.

Улица была наглухо закрыта ночью. Но он различал все тропинки и закоулки. Только бы незаметно добраться до знакомого румына, который работал на военном складе. „Всего две-три гранаты… Две-три гранаты, — шептал Махор. — Две-три…“.

На железнодорожной станции злобно лаяла овчарка: опять отправляли эшелон советских людей в Германию, на каторгу. Он думал о том, как под Кричевом его долго морили голодом. Потом дали есть и пить, затем водку, и он согласился на их предложение, сказал: „Ладно. Знамо дело, жить надо“. И повязал на рукав белую повязку. Полицейских из числа русских гитлеровцы вооружали кое-как. Выдавали старую винтовку или карабин, случалось, и без зарядов, иногда на дежурство парабеллум и только в редких случаях, когда отправляли в числе карателей, выдавали одну или две гранаты.

Румын работал грузчиком на военном складе; когда однажды взял со склада ботинки, его страшно избили. И без того обиженный, румын теперь вовсе замкнулся, ушел в себя; Махору стоило немалых усилий вызвать у него доверие.

Чтобы отвести от себя всякие подозрения, Махор подал рапорт с просьбой отпустить на сутки и выдать две гранаты. Он знал, что гранат не дадут, но это был, как говорится, ход конем: бумажка на всякий случай. Махор уже второй день вел переговоры с румыном; после того, как дал ему несколько пачек сигарет и пять банок консервов, тот с большим для себя риском достал ему две гранаты.

— Ты меня не знаешь. Понял?

— Понял, пан полицай. Дал — забыл…

В тот же день Махор выехал в Сещу верхом на лошади. Ехать было легко. Харчей он, взял в вещмешок немного, а винтовку сменил на револьвер. Был у него еще нож, спрятанный за голенище сапога.

„Куда я так спешу?“ — подумал Махор и, натянув поводья, придержал лошадь. За ним никто не гнался.

Вдали заголубела речка. У перил мостика словно выскочили из воды двое. Он знал, что это сторожевая служба. Речка Воронуса заросла камышом, и только омут возле моста был чист, широк и глубок.

Махор подумал, что неплохо бы махнуть к партизанам. Эта речка как раз и ведет в самые дебри клетнянского леса.

А ему уже кричали:

— Хальт! Папир!

Его охватила тревога: „А если румын выдал?“ Еще раз проверил гранаты. И тут услышал позади себя шум легковой машины.

„Опель“ открытый… — подумал Махор. — Верно, важное начальство. — Он знал, что именно в это время поедет в Сещу один из офицеров ягдкоманды. — Может, он и есть? — Мысль работала быстро. — Если придется бежать к партизанам, конь пригодится». Он свернул с дороги, спешился, пустив мерина на луг.

— Хальт! Папир! — грозно крикнул фашист, держа наготове автомат.

Махор сделал несколько спокойных, твердых шагов к шоссе. Машина уже замедлила ход. Шофер решил, что полицейский просит подвезти. Ну погоди, он так его отлупит, что русский хам навсегда запомнит немецкое превосходство.

— Хайль Гитлер! Хайль!.. — заревел Махор, бросая гранаты в кабину и под колеса.

Прогремел сильный взрыв. Сноп огня взметнулся позади машины. Махор увидел, как бородатый шофер выполз из кабины, услышал его крик. Шофер приподнялся на руках, оскалил окровавленные зубы, попробовал ползти, но это требовало слишком больших усилий. Махор выругался громко, остервенело и, не зная милосердия, ударил гитлеровца ножом. Живот офицера, лежавшего рядом, потемнел от крови, страшная рана зияла на виске. Он был мертв. Первое, что бросилось в глаза Махору, — большой портфель из желтой кожи, пристегнутый к раме сиденья железной цепочкой. Махор разрубил кинжалом ручку портфеля и схватил его. Со стороны моста бежал автоматчик. Споткнулся и упал в кювет. Махор воспользовался этим и бросился к лошади. По-видимому, испуганный взрывом, мерин скрылся в кустарнике неподалеку от речки. Туда и побежал Махор. Вслед стреляли.

Одна из пуль пробила портфель, другая зацепила правый бок. Махор упал, уткнувшись в густую траву, душившую его сыростью. Он не чувствовал боли. Диверсия принесла ему радость. Жестокую, мимолетную, но, пожалуй, самую неподдельную. Радость освобождения. В эти минуты у него родилась вера, что его жизнь как-нибудь наладится. В портфеле наверняка важные документы, он подарит их партизанам, а те сохранят ему жизнь — баш на баш! Может быть, доверят и оружие. Упорно ходили слухи, что партизаны принимают раскаявшихся полицаев.

Махор быстро сполз к берегу речки, а когда оказался в камышах, то перебрался на противоположную сторону и, заметая следы, несколько сот метров шел водой. Потом с трудом, корчась от боли, сбросил тяжелый мокрый пиджак и затоптал его в торфяное болотце. Все это должно было, по его разумению, задержать собак, если вот-вот начнется погоня.