Сказание о флотоводце - Б Вадецкий

Через день корвет высадил Мушавар-пашу у пустынного берега недалеко от Сухуми. Было раннее утро, и зажженные зарей облака багрово светились над скованной осенним холодом тусклой зеленью холмов. Два горца в бурках,

напоминавших Слэду черные капюшоны, и в папахах,

поклонились и молча подвели англичанина к лошадям,

Кусты на холмах были всклокочены, загрязнены каким-то тряпьем и, показалось Слэду, окровавлены. Он не мог разобрать, действительно ли от крови красны на кустах ветви или солнечный восход делает их такими. Каменистая колея повела в горы вдоль зарослей дикого ореха, по обеим сторонам дороги становилось все мрачнее и неприступнее, и только небо благоволило к путникам, оно было удивительной синевы, призывной успокаивающей ясности, напоенное пением птиц.

Слэду было неизвестно, далеко ли селение, в котором

должен он встретиться с Шамилем. За всю дорогу в селение горцы не сказали ему ни слова, хотя Слэд, знавший немного язык, пробовал с ними завести разговор. Он ехал неотличимый от своих спутников, в такой же бурке, припасенной для него, и довольно ловко сидел на коне. Старший из горцев держал себя попечительно, ухаживал на остановках за конем Слэда. Дважды они меняли коней, которых по каким-то неуловимым знакам подавали им на остановках старики горцы, тотчас же исчезавшие. Они ехали всю ночь, и к утру, когда Слэд уже разуверился в том, что спутники его способны о чем-нибудь говорить, старший произнес но-русски:

- Шамиль болен, не хочет тебя видеть. Глаза у Шамиля болят.

Слэд удивился и не сразу нашел, что ответить, он догадывался, что один из провожатых попросту настроен к нему враждебно. Второй спутник его что-то резко сказал товарищу, тот затих, но вскоре повторил ворчливо на родном языке:

- Турок, перс, русский, курд, англичанин... У Шамиля глаза болят - так много людей надо ему видеть... Зачем столько людей? Много людей - много мыслей. Много мыслей - много лжи. Шамиль не должен врать, у Шамиля свой народ, и никто Шамилю не нужен.

К вечеру они въехали в селение, почти висевшее на выступе горы, и Слэду сообщили, что Шамиль здесь.

- Вчера приехал сюда, не хочет тебя в своем доме видеть, - беззлобно, но с тем же явным недоброжелательством сказал старший. - А не был бы здесь по делам, не стал бы тебя принимать.

Слова эти следовало понять так: "Не подумай, что из-за тебя он сюда приехал".

Слэд догадался, что старики знают о тайном сговоре Шамиля с англичанами, не очень довольны этим и, может быть, потому хотят устроить его свидание с Шамилем подальше от аулов. Предположить, что недовольство их вызвано им самим, он не мог. "Они не знают меня", - размышлял он.

Остаток дня Слэд провел в чьей-то сакле. Вокруг нее выступали плоские каменные бугры, похожие на могильные плиты. Свет лупы бросал на них белые пятна, похожие на лужи разлитого молока, н пахло здесь отовсюду кислым козьим молоком, дымом и нагретым, отдающим свое тепло

камнем. Этот запах камня Слэд старался определить и не мог. А может быть, так пахла здесь земля, вся в увалах, в вознесенных к небу и как бы поднятых дыбом маленьких садах, в опущенных куда-то на дно ущелий огородах.

Начитанный Слэд вспомнил повести Лермонтова о Кавказе и не уловил в этой местности ничего общего с тем, что было известно ему по книгам. Он тотчас же объяснил себе это собственным состоянием духа. Ему действительно уже много времени было не по себе: искательность турок перед англичанами и смуты в самой Турции надоели. Он был расхоложен к Востоку и уже успел устать от войны!

Белобородый старик в драной, но чистой одежде строго и молча принес ему воду для мытья и еду. Слэд помылся, поел и вышел.

Селение было бедное, в густом молодом лесу, сакли походили одна на другую, горные тропы терялись где-то в лощине горы, и Слэд не знал, ради предосторожности или из-за вражды так умышленно невнимательны здесь к нему, высокому посланцу.

Наконец тот же старик провел его по единственной узкой улочке селения к выложенному камнем горному роднику. Шамиль сидел в тени огромного дуба с видом человека, случайно заброшенного сюда на отдых. Большелицый, бородатый, он был в белом шелковом халате, в белой чалме и перебирал в руках янтарные четки. Он казался намеренно равнодушным к Слэду. Быстрым взглядом немигающих зорких глаз он окинул англичанина и тут же отвел взгляд в сторону.

- Садись, - сказал он по-турецки и показал рукой на землю таким движением, будто приглашал к столу.

О Мушавар-паше он слышал и сейчас хотел, ни о чем не расспрашивая, узнать, что за человек к нему пожаловал гонцом от английского посла. Ему не раз приходилось встречаться с послом, но безрукого сэра Раглана он ставил в душе выше и склонен был с ним больше считаться, чем с послом. Сэр Раглан воевал, командовал кораблями, брал Севастополь, а что делал посол?

- Я слушаю тебя!

Слэд почтительно передал ему, почему не было так долго турецких кораблей с порохом и людьми и в каким положении окапались союзники, о многом умалчивая и рассчитывая в свою очередь выведать у Шамиля его планы. Он

знал о том, с каким нетерпением ждет Шамиль падения Севастополя.

Но Шамиль ничем не выдал своих настроений и лишь коротко заметил, выслушав Слэда:

- У нас говорят: "Будешь долго стоять в осаде, сам станешь осажденным!"

И с насмешливой укоризной спросил, глядя куда-то в сторону:

- Осман где сейчас? Куда его Нахимов спрятал? В тюрьму? Как мог Осман сдаться в плен? Что думают турки?

И, круто оборвав разговор, передал Слэду запечатанный пакет и отдельно письмо в конверте. Конверт был из тонкого сафьяна.

- Передашь! - сказал он коротко. Любопытство его к Слэду уже угасло. -Здесь о русских... То, что знать следует, Ну, а за хорошее пожелание передай спасибо. Пусть кончают с Севастополем!..

В глазах его опять промелькнула насмешка. Он считал себя обязанным помогать англичанам, но не очень им верил.

Впрочем, Слэд не мог бы заключить из своей беседы с ним о подлинных его настроениях. И это было обидно. Шамиль явно не был расположен к турецкому советнику Мушавар-паше.

Дня четыре спустя, вернувшись, Слэд признался послу в том, что от Шамиля немного довелось узнать. Однако в письменных сообщениях о русских, переданных Шамилем, оказались важные сообщения о бегстве турок из городов в горы.

Посол тут же переслал этот пакет с нарочным сэру Раглану.

В письме Шамиля было всего несколько слов:

"Неужели вы никого другого не могли ко мне направить, кроме этого турецкого выкормыша и синопского храбреца?"

13

Нахимов давно убедился, что хорошо сделали, закрыв, рейд. Затопленные "ветераны" флота спасают Россию и на сей раз, но только нельзя ли было бы подготовиться ко всей этой баталии раньше, эти корабли увести, а затопить другие, которым по времени пристало покоиться на дне? Впрочем, чего уж тут судить да рядить. Поздно!

Не раз напрашивалось сомнение, одолеет ли Севастополь о этой войне, и, странно, сомнение это не нарушало возвышенной бодрости духа, будто вопрос этот частный и даже несколько отвлеченный: Россию не победишь и взяв Севастополь, а рассуждать сейчас об опасности поражения значило бы только помочь врагу!

Однажды ночью, ворочаясь на походной постели от боли во всем теле, ушибы и "бригадные ревматизмы" давали о себе знать, - он подумал с какой-то особенной и облегченной ясностью, что себя ему совсем не жаль и он не знает, что такое жить по-иному, без боли и без боевых тревог, но ради того, чтобы жили другие, он готов перенести все, и отношение его самого к смерти великолепно выражено в старинной песне козаков, которую не раз слышал: (позже ее использовали поэты):

...Жалко только деточек, мальчиков да девочек,

Ясного солнышка да любови на земле.

Именно жаль "любови на земле", подтвердил он и закрыл глаза, на миг желая представить себе, что нет ее на свете. Но не получалось, и становилось ясно: если нет "любови", то уж нет и его. Он никогда не изъяснялся об этом, но теперь принужден был признаться, что много нового открыл в себе за последние, самые напряженные месяцы своей жизни. И "сухопутным адмиралом" помогает ему стать его еще не имевший применения житейский опыт, а с этим опытом приходят и более ясные требования к людям, к обществу, к себе.

По тут же в мыслях, отталкивая все остальное, навязчиво возникла картина, как стоят сейчас против Севастополя и будто напрямик против его дома английские корабли: с запада - "Трафальгар", "Британия" и "Фуриус", "Вандженс", "Гигфлер", "Куин" и "Везувий", "Родней" и "Самсон", направив свои орудия на Константиновскую батарею, а с севера - "Лондон", "Альбион", "Аретуза" и "Тритон"... Он не помнил названия всех, но знал, казалось, расположение каждого корабля.

ИI опять в подсчетах вражеских орудий и в поисках способов усилить свои батареи прошла ночь.

Утром к дому подвели коня, и Нахимов, войдя по двор, долго гладил суховатой рукой его лоб и неглубокие впадины над глазами, будто впервые испытывая рождающуюся в походах нежность к коню, а скорее всего