Сказание о флотоводце - Б Вадецкий

- Как звать тебя, девочка?

- Левашова.

- Где твой отец?

- Он на Малаховом кургане, офицер,-не без гордости произнесла она сквозь слезы.

- А я значит... дядя. Пусть будет так, девочка. Ты не могли поступить иначе, не обманув?

- Не могла! -ответила она, вздохнув, и вытерла слезы кулачками. - Меня бы не взяли сюда, если бы я не соврала.

- Знаешь что? Мы не будем с тобой перед всеми виниться. Ведь ты можешь быть и троюродной племянницей мне. А я могу даже и не знать всех своих дальних родственников. Важно, что ты племянница!

Она, прикусив губу, в упор смотрела на него, не понимая.

- Ты напиши мне в Петербург, как будут идти дела. Иди же, не смущайся.

И, притянув Левашову, он поцеловал ее, сказав:

- Папе скажи обо всем, как было. Чтобы и он не бранил тебя. Породнились, так чего уж теперь?..

Он быстро ушел, держа под мышкой шляпу и зонтик, бодро неся дорожный саквояж, отсюда направляясь к ожидавшему его на улице возку.

14

Зима была морозная, снежная - редкая зима в Севастополе. Канонада гремела, полки ходили в атаку, город строился, и никого не удивил приказ Нахимова, объявленный гарнизону: "Теперь шестимесячные труды по укреплению Севастополя приходят к концу, средства обороны нашей почти утроились".

Весна подошла незаметно, и трудно было понять, от пороха или от распустившихся почек стал сладковат воздух. Зори вставали в розовом дыму, а вечерами в оттепельной синеве весенних сумерек море казалось все более

отдаленным от города, хотя лежало и билось оно совсем рядом, стеклянистое и тугое. Пространство терялось, и наплывали миражи; паруса неприятельской армады висели в небе над вплюснутыми в межгорье домами. Было пусто вокруг, незасеянные поля походили на пустыри, горы неприютно белели, и казалось, город стоит один на один против врага, скрытого степью и морем.

Город жил вестями о сражениях под Инкерманом, скрипом обозов, доставляющих ядра и порох, вылазками смельчаком в лагерь врага, скорбным звоном колоколов Владимирского собора, созывающего на похороны, песнями ополченцев и заботами о госпиталях. Бастионы росли, и к ним тянулись от мала до велика, каждый избрав опору себе и надежду в одном из них, кто заботясь о селенгинцах, кто о камчатуках. Испытав все, что принесла с собой эта война, ядерный дождь и голод, разброд и cтpax, - думали: а что еще ждет худшее? И с каждым отбитым штурмом, крепла вера в город. Знали уже, что сеструшка Оля отнюдь не племянница Пирогова, и передавали друг другу ответ хирурга: "Конечно, она мне родная, конечно, племянница". Радовались словам Нахимова, сказанным великому князю в ответ на поздравление с царской наградой - арендой. "Мне бы больше снарядов. Нельзя ли на всю мою аренду прислать ядер Малахову?" "Ныне мой Пелисеев кричал раньше времени", говорили о петухе, помня, как именуют матросы французского генерала Пелисье, поклявшегося взять Севастополь в день сорокалетия битвы при Ватерлоо.

И не ведали о том, как от них же, от севастопольцев, расходились в России рассказы о знаменитом городе -"о русской Трое". Мешая льстивым россказням царедворцев о военном таланте Меншикова, ханжескому умилению подвигами русских "солдатиков", верноподданическим призывам славянофилов, народная молва несла суровую правду о крымских событиях, о том, каков ныне человек русский.

Сын Левашова, собираясь в Севастополь, писал матери: "Странно, а Севастополя некоторые в столице боятся... Не пушек вражеских, - это понятно было бы, - а самого духа его защитников, отца, тебя и меня, стало быть, решившегося ехать к вам. Боятся, пожалуй, как бы, потерян столь много, не обрели бы мы дерзкую силу неуважения, направленную против них - придворных угодников".

Время шло. Лето ударило жаркое, с ливнями и поздними грозами. Горы цвели.

Меншиков отбыл в Петербург. С весны начальствовал Горчаков. Слухи о предстоящей смене Меншикова Горчаковым, о смерти Сент-Арно, тяжелой болезни Раглана, о разброде в лагере союзников давно уже носились по городу.

Левашова неделями не видела мужа и не могла передать ему письмо сына.

"Обер-крот" почти не выходил из подземелья, ставшего ему вторым домом. Усыпляющий шорох падающей земли и сладкий запах пороза нагоняли дремоту. Днем приглушенный гул орудий грозил свалить крепления. Земля пела, долгий, надсадный звон стоял в каменистом штреке и мешал следить за врагом. Однажды Левашов, прижавшись к стене, не мог уловить знакомых мерных ударов, доносящихся обычно с его стороны. Матросы работали тихо и все дальше прорывали проход к подземельному обиталищу французов. Выходя наружу, Левашов осведомлялся, что говорят пленные об этом замысле - удушить газами защитников бастиона. По лишь один командир зуавов смутно слышал об этом намерении своею командования.

Он сказал на допросе:

- Зачем нужны газы, когда у французов есть пушки и храбрые солдаты.

- А у англичан? - спросили его.

- У англичан еще больше пушек, но меньше храбрых солдат.

- Однако нам известно, что именно французы хотят применить газы! допытывался офицер, ведший допрос.

-Чтобы умереть первыми! - ответил зуав, не задумываясь. - Газ пойдет и на них.

- Французы, даже говоря о смерти, любят играть, позировать! - заметили ему.

- Вы правы! -заявил капитан зуавов. - Смерть тоже требует позы. Военный человек всегда игрок. Таким был великий Наполеон. Русские умирают скучно.

Его перестали слушать и отослали в казарму, где содержали пленных. Он шел по улице во время обстрела города и часто пригибался, услышав свист ядра.

- Веселее, господин капитан. "Смерть всегда весела", - говорили вы! потешались над ним.

Но вскоре его привели к Левашову, дали в руки заступ и отрядили на помощь морякам. Левашов, знавший французский язык, вежливо сказал офицеру:

- Из всех работ эта будет самая полезная для вас.

- История повторяется! - подтвердил капитан. - В войнах не раз наказывали врагов их же способом.

Но однажды пионеры - так звали саперов - принесли конусные мины якоби, тяжелые, с длинным запалом, их впервые видел офицер, и Левашову передали, что француз хочет поговорить с ним.

Капитан зуавов явился с лопатой на плече и в расстегнутом мундире, привел себя в порядок и, выпрямившись, доложил:

- Я боюсь темноты в подземелье, я человек света, легкой жизни и легкой смерти. Удушливые газы привезли англичане, один из кораблей прозвали у нас "кораблем алхимиков". Я не знаю, как узнали вы о том, что именно здесь пытаются произвести французы, но я хочу отвести упрек от себя. Я солдат, удушением занимаются люди, не верящие и штык и пулю, в понятия чести, такие, например, как Адольфус Слэд.

- Что же дальше, господин капитан?

- Дальше? - замялся офицер. - Ничего дальше. Я боюсь здесь быть и не понимаю русских... Им все просто, они не кричат о бесстрашии, но на самом деле ничего не боятся... Между тем они не меньше любят жизнь, чем мы, французы. Я же всегда думал, что смерти не боится лишь тот, кто мало видел радости в этой жизни!

- Вы, кажется, противоречите себе!..

- Безусловно! Все, что я говорил раньше, тоже поза, тоже игра, и не такая плохая при этом.

- К сожалению, мне некогда, капитан! - оборвал Леи.чмюп. Идите и представьте себе, что возле вас английские батареи и корабли, - это ведь и на самом деле так, - побеседуйте мысленно с их офицерами, обращайтесь к ним, но не ко мне... Я ничем не могу вам помочь освободиться oт страха.

Ночью Черепанов услышал вблизи себя звук, похожий на шипенье воды. Прижав ухо к земле, он уловил чьи-то удаляющиеся шаги. Подземный проход, вырытый матросами, кажется, уперся в стену французского укрепления. Пушкарь послал будить Левашова и задумался. Больше месяца они рыли проход, за это время город не раз отражал штурм и все более становился неприступным, не мудрено, если отсюда, через новую лазейку, попробует войти враг.

Черепанов не успел дождаться возвращения посыльного и не мог видеть Левашова, спешащего сюда. Отброшенный взрывом, пушкарь уже вскоре лежал засыпанный землей, а в темноте на стремительно бежавших французов ударили матросы, и маленький Левашов с разбитой головой приткнулся возле цилиндрической железной бочки, из которой вели кожаные шланги, вставленные в расщелины. Газ не успели пустить. Подземный проход казался атакующим французам гораздо более просторным, чем должен быть после взрыва; они шли взвод за взводом и исчезали в глубине прохода, не сразу догадавшись, что пойманы, что этот проход вырыт для них. И когда при свете факелов матросы кинулись вперед, оттесняя их, французам уже поздно было звать на помощь и французский редут, ближний к Севастополю, оказался захвачен моряками.

Бой шел наверху. Зуавы залегли на земле, и зеленые куртки их слились со спаленной, пахнувшей гарью травой. Их сдерживал частый огонь болгар, вбежавших на поднятую дыбом площадку бастиона. Из черной воронки на месте, где был пороховой погреб, выбивался дым, застилая на ветру зубчатые остатки стен, поваленные в песок орудия и изувеченные тела моряков.