Ласточка - Наталия Терентьева

– Вот там, видишь? – показала Анна мальчику. – Полуразрушенный дом.

– А? Чего? – переспросил Виталик с самым что ни на есть глупым видом.

– Я говорю: вон тот страшный дом, видишь? – резко продолжила Анна. – С черной крышей, выломанным окном, где доской забита дверь, видишь?

Виталик кивнул.

– Вот там живет… – Анна секунду подумала, – Федоска. Понятно тебе? Страшный, у него один глаз вытек, зубов нет, но во рту живет ящерица, ядовитая, у нее такая чешуя острая, как бритва…

Анна говорила негромко, спокойно и очень зловеще. С каждым ее словом глаза мальчика округлялись все больше.

– Ящерица может ползти, как змея, и бросаться, как летучая мышь. И впиваться тебе в горло. Если ты не будешь меня слушаться. Понял?

– Да, – еле слышно сказал Виталик и два раза медленно кивнул.

– А сам Федоска питается только человечиной.

– Человечиной? – с ужасом переспросил Виталик. – А почему его не поймают?

– Пойди поймай! – усмехнулась Анна. – Потому что он всех разорвал и съел, кто его хотел поймать! И еще он невидимый, когда ему нужно. Он там уже сто семнадцать лет живет.

Виталик опять кивнул.

– Обычно приводят в монастырь плохих детей и прямо туда, к Федоске. И все. Больше никто из той двери не выходит.

– И заколачивают дверь вот так, да? – спросил Виталик.

– Да, заколачивают. Конечно. А если дети очень громко стонут, пока он их ест, то… – Анна подумала. – Колокол громко звонит, чтобы не было слышно криков и стонов.

– Я вчера слышал колокол… – прошептал Виталик.

– Ну вот. Как раз двоих отвели, до тебя привезли. Тебя тоже хотели туда отвести, но пожалели.

– Я буду нормально себя вести… – проговорил мальчик, сам кивая каждому своему слову. – Очень хорошо.

– Вот и договорились. Будем сейчас молитвы читать учиться.

– Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое… – быстро-быстро заговорил Виталик.

– Ты знаешь «Отче наш»? – поразилась Анна.

– Я с мамкой в церкву хожу. Мамка любит церкву.

– Понятное дело, – усмехнулась Анна. – Оттого вы здесь и оказались. Как всё… непросто… Ладно. Мы читать будем с тобой по книжке, другие молитвы. Стой здесь. Никуда не ходи. – Анна кивнула в сторону заколоченной двери. – Ты помнишь, да?

– Да. – Виталик прилежно сел на ступеньку крыльца.

Анна быстро сходила в библиотеку и принесла сборник житий святых.

– Пошли в беседку.

В небольшой, увитой жимолостью беседке было темновато и остро пахло жимолостью, запах раздражающе мирской, полный, волнующий. Анна лишь вздохнула.

– Читай, – показала она мальчику на абзац.

– К… о… ко… – начал мальчик, водя пальцем и показывая на отдельные буквы. – Это «р»! И еще вот «р». А вот эту букву я не знаю. Нет. Такую букву мы не проходили…

– Ты читать не умеешь?

– Умею.

– Читай тогда.

– Я… Я просто не все буквы умею. «А» умею, еще «к», и «о», и «р» на нее похожа, только с палочкой… – стал оправдываться Виталик.

– Ясно, – остановила его Анна. – Хорошо. Давай учиться читать. – Анна отвернулась от мальчика на несколько мгновений, выдохнула.

Это все невыносимо. Это не нужно Анне. Это мучительно. Ей не нужен неграмотный сын убогой, никчемной пьяницы. Ей не жалко эту пьяницу. Настоятельница над Анной просто издевается. Анне деваться некуда. Мальчик ей неприятен. Ее Артем не дожил до восьми лет, а этот Виталик – дожил. И совершенно напрасно. Ее Артем был талантливый, веселый, полный жизни, смеха, энергии, он научился читать за три дня, сам, без чьей-либо помощи. Он великолепно рисовал, родился, умея рисовать, он катался на лыжах, как не катаются взрослые, у него была чудесная улыбка, он считал легко, как дышал, как будто математика была заложена у него в голове, как инстинкт, у него был великолепный слух, музыка – это тоже математика, мальчику был открыт весь мир, он был нужен миру, и жизнь была нужна ему, никто так не любил жизнь, как Артем, он радовался, просыпаясь, каждому дню, всегда улыбался, всегда, у него как будто не было шкалы в другую сторону, не было никаких негативных эмоций, так бывает, но очень редко, он был ангелом, светлым солнечным ангелом… Но ангелы долго на земле не живут… Господи, зачем… зачем… Не понимаю твоего замысла, плохой замысел, объясни, если можешь, почему так, зачем так могло случиться…

Мысли пошли по давно заведенному кругу. По нему несешься, несешься без остановки, круги все сужаются и сужаются, а в центре – бетонная стена. И ты уже знаешь об этой стене, ты знаешь, что будешь думать, думать, плакать или просто мучительно, с сухими глазами – это еще хуже – склоняться и склоняться от невыносимой боли, а потом со всего размаха врежешься в эту стену. Тупик. И больше ничего нет. Нет объяснения. Нет выхода. Нет возврата в прошлое. Ничего поделать нельзя. И тот, кто все это замыслил – молчит. Или его нет. Вот два варианта, выбирай любой.

Анна, чувствуя, как у нее накатываются слезы, подступают к горлу, встала. Она давно уже не плакала. Слез не было совсем, никогда, ни днем, ни ночью. Откуда сейчас слезы?

Она оставила Виталика в беседке с книгой и быстро пошла в свою келью. Днем в келье проводить время не положено, но она пришла, легла на свою кровать и дала волю слезам. Иногда нужно выплакать твердый, мучительный комок, который застрял в груди, мешает дышать, жить, больно корябает с утра до вечера и с ночи до утра, и во сне тоже. Анна плакала долго, пока голова не заболела, полностью не заложило нос и даже уши стали пощелкивать. Только легче от слез не стало, комок никуда не делся, только затвердел как будто бы.

Что же так над ней издеваются? Ведь она пришла сюда залечивать свои раны. Здесь же благое место, здесь же все должны быть милосердны, ведь они учат милосердию, говорят о нем, только понимают его как-то по-своему… по-человечески ловко перекручивая Евангелие. Когда надо, выбирают жестокие слова, когда надо – всепрощающие, когда не хватает Евангелия, ищут в Ветхом Завете, где вообще неразбериха из тьмы веков – кто это сказал, когда, кто потом переделал по своему разумению, по своей собственной вере…

В дверь без стука вошла мать Агафья, благочинная, которая могла в силу своей должности входить в кельи для проверки дисциплины и соблюдения устава.

– Не положено, сестра, лежать на кровати днем, – сказала та, вставая рядом с ней. Крупная, плотная, с тяжелой фигурой, широкими плечами, монахиня нависла над Анной.

– Здесь же не тюрьма, – проговорила Анна, не глядя на нее. – Я бы в скит ушла лучше.

– Уйди, – спокойно ответила пожилая монахиня. – Но от себя все равно не уйдешь. Ты же не к Богу хочешь ближе быть, а от всех спрятаться.

– Да, и что? – подняла Анна исплаканное лицо.

– Тебе нужно смириться и жить дальше. Здесь жить или вернуться в мир, если ты здесь не приживаешься.

– Нет! – Анна села на кровати, вытирая лицо полотенцем, висевшим на металлическом бортике кровати. – Нет. А… Вы думаете, я смогу попасть в скит? Разве у нас разрешают?

– На земле есть места, где живут отшельники, сестра, – вздохнула Агафья. – Мужчины. Женщине одной сложно. Но ты можешь попытаться. Узнай, поговори с матушкой. Если Богу это угодно, место найдется. Хотя стремление твое к безмолвствию не считай внушением от Бога. Своеволие это твое.

Анна покачала головой. Да, наверно, она никогда не заговорит на их языке.

– А сейчас умойся, помолись. И продолжай работу. Когда будешь занята делом, то меньше будет мысленной путаницы.

– Да, – кивнула Анна. – Конечно.

– И покаяться ты должна, поговорить со своим духовником. Напиши отцу Василию. Скоро он и приехать должен. Подготовься к исповеди.

– Да.

Благочинная цепко взглянула на Анну, но ничего не сказала.

– Тебе назначили и духовную мать. Обратись к ней со своими сомнениями.

– Да. – Анна посмотрела на мать Агафью. Так легко говорит о себе в третьем лице…

– Тебе любви не хватает, сестра, – так же спокойно продолжила та.

– В смысле? – подняла на нее глаза Анна.

– Любви к Господу нашему.

– Ясно.

– Ты себя только любишь, больше никого. Сердце твое закрыто для Бога.

Монахиня помолчала. Видя, что Анна тоже молчит, продолжила:

– Ты находишься под влиянием страстей, которые тебя опьяняют. Ты не можешь ничего воспринять поэтому. Глухая. У нас здесь у всех одна душа, одно помышление, мы любим друг друга сестринской во Христе любовью. А ты? Кого любишь ты? Себя и свои страдания? Если не имеешь любви к ближним, смиряйся. Вся жизнь монаха – это благодарение Господу. На любое обстоятельство нашей жизни мы смотрим как на дар Божий…

Анна отвернулась. Бесполезно продолжать спор. Это другой язык. Снова за нее взялись, так было в первые недели в монастыре. Потом как-то стало поспокойнее, не вызывала на беседы мать Елена, не привязывались с благолепными речами и мягкими укоризнами старицы. Сейчас она сама спровоцировала своим поведением. А зачем ей было навязывать этого мальчишку?