Семья. О генеалогии, отцовстве и любви - Дани Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
29
До тридцати с лишним лет — я познакомилась с Майклом в тридцать четыре, а Джейкоб родился, когда мне исполнилось тридцать семь, — мой духовный мир определяла и формировала тоска. Она была глубокой, всеобъемлющей, и я не находила слов, чтобы ее описать. Я только знала то, что чувствовала внутри: постоянную боль, которая подталкивала меня вперед. Временами я была как сомнамбула, попавшая в собственную жизнь и исполнявшая странную хореографию, движения которой знала наизусть. Теперь, читая одно за другим интервью с людьми, зачатыми с помощью доноров, — особенно с теми, кому не удалось раскрыть свое происхождение, — я понимала, что они описывают именно такую тоску. Ощущение, что ты в ловушке по другую сторону невидимой стены — оторван, одинок, отрезан и, что самое страшное, не знаешь почему.
В детстве моя боль проявлялась в двух формах: во-первых, я шпионила. Когда родителей не было дома и пока скучающая няня смотрела телевизор или болтала с бойфрендом по телефону, я тайком поднималась в спальню родителей и открывала там ящики и шкафы. Многим детям свойственно проявлять любопытство к личной жизни родителей, однако мои действия были навязчивы и сродни одержимости. Я проводила пальцами по маминым обернутым папиросной бумагой шифоновым шарфам. Из каждого ящика веяло мамиными духами — скорее это было сочетание ароматов: гардения, жасмин, орхидея, сандаловое дерево, ноты дубового мха и ветивера. Под раковиной в ванной комнате у нее хранились десятки запечатанных духов L’Air du Temps и Calèche, как будто она боялась, что они все закончатся. Ящик с ювелирными украшениями был заперт, но я нашла ключ и, как только представлялась возможность, перебирала ее цепочки, браслеты, серьги и броши, как будто среди драгоценностей можно было найти разгадки к тому, кем на самом деле была мама.
В соответствии с ортодоксальной традицией мои родители спали на двух сдвинутых вместе и соединенных изголовьем односпальных кроватях, и каждая была застелена отдельно, со своим набором белья и одеял. С религиозной точки зрения считалось, что женщина во время своего менструального цикла нечиста и между ней и мужчиной не должно в это время быть никаких, даже самых безобидных прикосновений. Я садилась на огромное пространство двух кроватей и осматривала комнату. Тяжелые шелковые шторы, прикроватные тумбочки с одинаковыми часами, вышитые гладью подушки с крошечными стежками — во всем этом, казалось, сквозила какая-то неуловимая истина. Потом, если еще оставалось время, я заходила в кабинеты обоих родителей и, стараясь не оставить следов, рылась в лежащих на столах бумагах. Я не искала что-то конкретное. Просто меня преследовало ощущение, что нечто было недосягаемо, и, если только мне удалось бы это нечто обнаружить, ужасная тоска перестала бы меня терзать. У меня появился бы ответ на вопрос, который я даже сформулировать не могла.
Второй формой реакции на боль были мои поиски новой семьи. Тогда я, конечно, не понимала, что занималась именно этим. У нас была собака, пудель, и я использовала любую возможность, чтобы вывести ее на прогулку по окрестностям. Я ходила одним и тем же маршрутом каждый день, а по выходным шла на более длинную прогулку. Улицы в нашем районе носили английские названия: проезд Эксетер, тупик Сарри, Уэстминстер-авеню. Но меня занимала идентичность каждой семьи в каждом из домов. У Квензелов было четверо детей, младший был моего возраста. Их папа был дантистом. У Марковицей семья состояла из шести человек. Их папа был строитель, а мама была молодая — все мамы, как я убедилась, были намного моложе моей. Вилфы, Пантиреры и Кушнеры состояли в объединении переживших холокост.
У Топайлоу было трое практически взрослых детей. Их папа был офтальмологом. Мальчики уже учились в университете. Лужайки пестрели качелями, игровыми комплексами, пластмассовыми креслами. Спринклеры плавными арками разбрызгивали туда-сюда воду. Я знала машины всех соседей и изучила расписание, по которому они уезжали и приезжали. Каждый день, когда детей отпускали с занятий в школе, мамы забирали их и ехали домой. C наступлением сумерек на подъездных дорожках появлялись машины пап. Наблюдая из укрытия, я была как антрополог, изучающий другую культуру. За закрытыми дверями этих домов была иная форма жизни — она была другой, более простой и понятной, чем та, которой жили в нашем доме.
Когда я уже выросла и сама стала матерью, мне однажды позвонила соседка, жившая когда-то через дорогу от нас. Она считала, что обязана поделиться воспоминанием о моем детстве. Слушая ее, я записывала. Прозвенел будильник. Няня была в подвале, не слышала. Ты выбежала из дома и рванула через дорогу. Испуганная, одинокая. Пока она рассказывала, я вспомнила громкое звяканье, свою растерянность и как я в ночной рубашке бежала через лужайку к их дому. Вспомнила траву под босыми ногами, странное ощущение оттого, что была на улице совершенно одна и в ночной рубашке. Это воспоминание вобрало в себя мое детство в полном объеме, и меня вдруг охватило чувство бесконечной пустоты. На следующий день я остановила твою маму, чтобы рассказать ей о случившемся. Она постоянно куда-то уходила. Ехала в город. У тебя была армия нянек. Я сказала ей, как ты испугалась. Что ей нужно больше бывать дома. Или хотя бы нанять более заботливую няню. Она пришла в ярость, стала на меня кричать. Мол, какое право я имею указывать ей, как воспитывать ребенка?
Я сделала все возможное, чтобы удрать от родителей. Мне тяжело писать эти слова. Мама и папа были для меня тем единственным, что я знала в этом мире. И все же я водила бедную собачку туда и обратно по улицам с неудачными названиями в
